ЧАСТЬ-ПРИЛОЖЕНИЕ 1. ЧТО ПРОИСХОДИТ?
ГЛАВА 3. КАК УЗНАТЬ ГЛУПЦА, ЛЖЕЦА И ДЕМАГОГА ИЛИ ЛОЖЬ "НАРОДНАЯ"
1.
В России очень любят говорить о «народе».
«Народ» — это железный аргумент, последний и высший аргумент. Это и ultima ratio, и высшая инстанция («А народ — что он скажет?»), и всё, всё, всё.
А как же иначе?
Это ж народ.
И говорится при этом о народе так: он должен «понять», «измениться», «открыть глаза», «стать другим», «объединиться» и т. д.
То есть, решения всех проблем русской жизни ждут от «народа» — «русского народа», понятно.
А как же иначе?
Это ж русский народ. Не шутки.
Такие разговоры привычны как для тех, кто эти разговоры разговаривает, так и для тех, кто их слушает. А как, опять же, иначе?
Ведь за теми, кто толкует о «народе», стоит мощнейшая традиция такого рода говорения.
Это и народничество, и народническая литература, и писания русских интеллигентов, и, конечно же, советская риторика. Получается, что такой традиции, как ни смотри — уже века. Не шутка, опять же.
Немудрено, что «слово о народе» звучит и не умолкает.
2.
Но все эти разговоры «за народ» и про «народ» — пустые разговоры.
И это самое малое, что тут можно сказать — «пустые разговоры».
Потому что дело обстоит гораздо хуже.
Есть у английского публициста Сэмюеля Джонсона такая фраза: «Патриотизм — последнее прибежище негодяя». В России она хорошо известна, хотя и понимается обычно ложно, «с точностью до наоборот» (прим. 1).
Так вот, в данном случае это речение можно перефразировать так: «Народничество» есть последнее прибежище глупца, лжеца и демагога».
Именно: если кто-то где-то сказал: «народ должен…», «народ разберется» или «народ своё слово скажет», так тут можно быть твердо уверенным — мы имеем дело с глупцом, лжецом или демагогом.
3.
Почему говорить о «народе» глупо?
1). Во-первых.
Потому что «народ» — это большинство «населения» (не может же «народ» быть в меньшинстве).
Потому что «народ» — это, если вспомнить советскую риторику, «народные массы».
А что это такое — и «большинство», и «народные массы»?
Это есть те же самые ортего-и-гассетовы «массы» — те, самые, что «восстали» и находятся сейчас в России в «восстании».
А какие они, эти самые «массы»?
Известно. Они такие, какие и есть, какими только и могут быть, какими они описаны Ортегой-и-Гассетом, какими их можно наблюдать вживую вокруг себя.
Они «глупы», акультурны, асоциальны и т. д. и т. п.
Они таковы, что предоставленные сами себе или же будучи объектом чьей-то манипуляции, всегда и легко ведут дело к гибели общества и к всеобщему одичанию.
Или, как сейчас принято говорить, ко всеобщей «дебилизации».
Отступ. 1.
И тут, конечно, нет «ничего личного», никакой "русофобии".
Потому что «глупы» не только русские «массы» или русский «народ» (большинство русского «населения»).
Это явление всеобщее — явление не национальное, но социологическое.
«Массы» везде равны самим себе, везде одинаковы — что в Америке, что в Африке, что в Западной Европе, что в Восточной, в России, то есть.
Поэтому ждать решения проблем от «народа» («масс») — глупо.
Потому что «массы» в данном случае и есть сама эта проблема.
«Массы» проблем не решают — они их создают.
2). Во-вторых.
Слово «народ» вообще не есть язык политики или политологии. Нет тут такого понятия — «народ».
«Народ» — это понятие этнографическое, лирическое, поэтическое, но никак не политическое. Никак и никоим образом.
Поэтому в политологии есть такие термины, как «массы», «большинство», «меньшинство», «общество», «социальные группы» и т. д.
А «народа» — нет.
Отступ. 2.
И, заметим, что "общество" вовсе не равно "народу", тем более, "населению". Всё это — разные вещи. Это только в русской современной риторике и то, и другое, и третье суть одно и то же.
Но то — риторика, слова, словоговорение. Какой со всего этого спрос?
Повторимся: никакого "народа" в политологическом языке нет.
И ясно, почему.
а). Потому что в политическом смысле это слово равно нулю — не значит ровным счетом ничего. Или можно сказать так: оно означает «все». А это и значит, что оно не значит ровным счетом ничего .
В самом деле, «народ» — этот кто?
«Ты — народ, и я — народ», — как поет Бумбараш в советском фильме. То есть, «народ» — это и алюминиевый плутократ Дерипаска, это и бомж на вокзале, это и фанат «президента» Пупкина, это и его обличитель, это и «либерал», это и противник «либерастов», это и Абрамович в Лондоне, это и учитель в деревне, и т. д. и т. п.
И всё это — «народ». Как пелось уже в другой советской песне, «я, ты, он, она, вместе — целая страна».
И что это здесь значит (объясняет и т. п.) — «народ»?
Ровным счетом ничего.
О чем и речь.
б). Потому что «народ» — это (по всеобщему молчаливому согласию и разумению) большинство «населения». Как иначе? Не меньшинство же.
А большинство «населения» — опять же, есть фигура не политическая. Большинство не есть активное действующее лицо политики. Оно есть всегда лицо страдальное. В том смысле, что «народ» — это не субъект политики, а объект её.
Отступ. 3.
И слово «массы» тут приобретает свой второй — буквальный смысл, отнюдь не противоречащий первому, политологическому.
Массы — это буквально масса, та пластическая субстанция, которая, подобно глине или пластилину, находится под воздействием активного меньшинства. Пластическая масса, она и есть пластическая масса.
И потому эта «масса» находит под воздействием этого меньшинства, которое её прессует-мнет-разминает, или же эта масса просто приспосабливается к новым условиям жизни, которое это меньшинство создает. Это всем хорошо знакомо по знакомым же словам, которые в эпоху «реформ» в России обрели вторую жизнь — «крутиться», «выживать» и т. д.
Иными словами, меньшинство задает «форму», а массы объем этой «формы» занимают. Как, скажем, вода или песок занимают объем сосуда или мешка.
Словом, тут всё известно и сказано не раз: историю (политику) делает не «народ» — не большинство, а именно меньшинство. Об этом многажды писано в книжках, об этом же говорит и сама русская новейшая история. Тут довольно лишь вспомнить её узловые моменты (прим. 2).
Словом, вывод тот же: говоря о политике, говорить о «народе» — глупо.
О чем и речь.
4.
Почему ссылки на народ — это способ действий лжецов и демагогов?
А тут всё вполне очевидно.
Ведь так поступают обычно «политики», чиновники, журналисты и прочие люди, которые допущены к говорению по радио и на ТВ. А это, как правило, люди совсем не глупые — и в лично-человеческом, и в житейском, и в общежитийном смысле слова. Иначе, вряд ли бы они занимали те места, которые занимают.
Итак, они не глупы, и они о «народе» всё понимают — то, что изложено выше.
И, тем не менее, они говорят о нем так, как говорят.
А это значит — что?
Это может значить только одно — они объективно лгут, и делают это сознательно.
Так что этих лжецов легко узнать всегда — они себя сами выдают. Как кто-то заговорит — на голубом глазу да с голубого же экрана — про «народ» («а вот народу такая жизнь — нравится, так что…», «а вот народ Пупкина — любит, вон рейтинг какой, а народ — это…»), то можно быть твердо уверенным, что это суть речи именно сознательного лжеца и сознательного же демагога.
Так что последних — опознать совсем нетрудно. Они сами себя криком выдают.
«Про народ» и «за народ», естественно.
О чем и речь.
**
ПРИМЕЧАНИЯ
Прим. 1.
Это фразу «патриотизм — последнее прибежище негодяя» в России 90-х годов любили цитировать очень многие.
Как правило, так «либералы» тогда уязвляли (почему-то со ссылкой на Льва Толстого, который якобы это когда-то где-то сказал) «патриотов»: мол, только негодяи «занимаются патриотизм». Вот, мол, сколь нехорош этот самый ваш «патриотизм», коль сам Лев Толстой…
И т. д. т. п.
И это было прямое извращении мысли Сэмюеля Джонсона. В своей статье «Патриот» (1774), откуда взята эта фраза (patriotism is the last refuge of a scoundrel), он говорил об обратном, о том, что ничего общего с этой ортего-и-гассетовой «интеллектуальной пошлостью» не имеет.
Джонсон говорил, что патриотизм — настолько благое и благородное чувство, что даже негодяй сможет отчасти себя реабилитировать, если он, после многих лет негодяйства своего, всё-таки сделает нечто доброе для своей страны и своего народа.
Как видим, разница.
Та самая, что существует между собственно Мыслью и её массовым "интеллектуальным опошлением". Когда нечто, бывшее в оригинале белым, пошло в народ и от долгого-массового там своего употребления превращается в черное — становится пошлостью.
Прим. 2.
В самом деле, как вспоминали современники Октября 1917 года о том дне, когда случилась эта самая «Великая Октябрьская социалистическая революция» (как её называли в советских учебниках)?
А никак.
В том смысле, что в тот день (равно как и в тот вечер, и в ту ночь) они «ничего такого» не заметили. Днем по Питеру ходили, как всегда, трамваи, вечером в Мариинке шла опера, где пел Шаляпин, а ночью над Невой «что-то бумкнуло» — пушка стреляла в неурочный час.
А на следующий день «народ» Питера узнал, что в Зимний дворец с черного входа пробралась группа балтийских моряков и арестовала Временное правительство.
Вот так, собственно, и выглядела эта «Великая [...] революция» для питерского «народа», который во всей своей народной массе её благополучно проспал.
Что было в августе 1991 года, в дни «демократической революции» на Руси — в дни «защиты Белого дома» от «путчистов»?
Было примерно три тысячи человек вокруг этого дома, а «народ» шел себе с авоськами мимо, глядя не без раздражения на «защитников Белого дома» (от «путчистов»), из-за которых, не дай Бог, и впрямь тут стрелять начнут.
А в 1993 году и стреляли — как раз там же. А тогда кто там был?
С одной стороны, ОМОН и мальчики-солдаты из оцепления (люди подневольные), с другой — примерно три сотни активных (вооруженных) «защитников Белого дома» (на сей раз уже от Ельцина). Была этакая маленькая «гражданская война» в формате одного квартала — при большом скоплении «народа», который наблюдал эту войну со стороны, как древние римляне — бои гладиаторов.
Именно. Ведь чем особенно запомнились эти октябрьские дни 1993 года, не считая, понятно, трупов «в ношенных ботинках со стертыми подошвами»?
Они запомнились огромным количеством московских зевак, которые, не боясь шальных пуль, смотрели, улюлюкая, на то, как «русские убивают русских» (слова телекомментаторши CNN, ведшей репортаж из Москвы alive, в прямом эфире).
Еще одно «два в одном»: «народ» в этом случае был и объективным статистом, и буквальным зрителем.
|