ЧАСТЬ 10.
РУССКАЯ АСОЦИАЛЬНОСТЬ: И ЭТО МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ
Глава 2.
Как разгадать «загадку Путина»
Местные политологи удивляются: что бы ни случилось в стране, а рейтинг Путин стоит по-прежнему высоко. Не падает. Потому эти политологи говорят о «загадке Путина». В смысле непонятно, почему рейтинг не падает. Должен был бы, а вот — не падает.
«Загадка».
А никакой загадки нет.
Потому что в России нет собственно «государства» (Республики), а есть то «государство», которое существует в мозгу русского массового человека.
А это «государство» — «царское». Это "государство" есть "царство".
А это "царство" есть "царь". И никаких иных "царств" не бывает.
"Царство" и "царь" — это одно и то же.
Это "государство" есть "царь", потому что русский массовый человек — это «царист» по своей натуре.
Отступ. 1.
Не монархист, как полагают некоторые романтики монархизма, но именно «царист».
Монархия требует рационального осознания собственно монархизма, равно как и объективных условий для собственно монархии. А в России нет ни того, ни другого. Есть лишь нутряное чувство — желание «царя».
Потому так — «царист».
А «царское государство» в «царском» же сознании равно «царю». «Царь» и «государство» суть одно и то же.
И этот «царь» есть единственное «государство», которое есть у русского массового человека. И если убрать с русского пространства действующего «царя», то вместе с ним исчезнет и это «государства». Тогда — пустота, хаос, ощущение «последнего времени», полного краха России и всякой русскости.
Понятно, что это самое страшное для русского человека — исчезновение «государства» с этой территории.
Это страх русский человек испытывал в Смутное время начала ХХ века (прим. 1).
Это страх всем знаком по Смутному времени конца того же века.
И никто не хочет переживать его вновь.
Поэтому русский массовый человек держится, как черт за грешную душу, за фигуру «президента РФ» — как за самый «символ государства» (так Путин однажды себя и назвал, когда его спросили про обилие его портретов в чиновных кабинетах).
Поэтому рейтинг Путина не падает — его держит сам русский массовый человек. Его падения он допустить не может, как он не может допустить падения этого «государства».
Поэтому рейтинг «царя» (Путина, Пупкина) стоит и стоять будет — чтобы «царь» ни делал, какие бы беды в России ни случались.
Потому что ничего, кроме такого «государства», в России нет — ни общества, ни Малого общества, ни Республики. Нет никакой иной, кроме «царя», силы, организующей русское пространство и русское множество, учреждающей здесь хоть какие-либо правила.
Словом, никакой «загадки».
А есть только одно — асоциальность.
Отступ. 2. И ЭТО ОБЪЯСНЯЕТ МНОГОЕ ДРУГОЕ.
1.
Например, «загадку Ельцина».
К 1996 году, казалось, он сделал всё, чтобы рейтинг его был минимален. И немудрено, что в канун выборов 1996 года его рейтинг был 2 процента.
Тем не менее, он победил. Многие из тех, кто его стыдился, голосовали за него. Стыдились, гневались (на него и на себя), но голосовали.
Победа была нечистой, но с этой нечистотой смирились почти все и почти с радостью.
Почему?
Логика та же. Ельцин был «государством» для массового человека. «Отмена» Ельцина была равнозначна отмене государства. А этого, естественно, никто не хотел. Лучше такое стыдное «государство», чем никакого, чем Смутное время.
А время установления нового государства, скажем, по фамилии Зюганов, было бы, несомненно, Смутным временем. Это было бы долгим времени «междуцарствия» — отсутствия государства вообще.
Русский человек по опыту начала 90-х годов знал, что это такое. И повторения этого не хотел.
Лучше так, чем никак. Лучше «это», чем «ничто».
2.
Например, отношение русское массовое отношение к лимоновцам.
Многие «в душе» понимают лимоновцев, когда они говорят что–то «против Путина». Он не нравится многим.
Но в то же время эти многие смотрят на лимоновцев со страхом и их победы вовсе не хотят.
Потому что они хотят «отменить» Путина, а Путин — это «государство». И никакого иного государства, кроме Путина (Пупкина и т. п. — сообразно тому, кто на данный момент «президент»), в России нет.
Поэтому люди не любят лимоновцев куда больше, чем Путина. Так не любили бы жители некоего дома тех, кто хотел бы его сжечь — под тем предлогом, что он «плохой».
Конечно, плохой. Но другого-то — нет? Что же теперь — под чистым небом жить?
Потому так: гораздо лучше Путин (Пупкин), чем никакого государства. Безусловно.
И никаких «загадок». Напротив, налицо совершенно здравая, безупречная логика.
И никакой иной логики в условиях русской асоциальности быть не может просто объективно.
3.
Например, это объясняет и известную фразу из письма Пушкина к Чаадаеву, где поэт говорит о русском «правительстве» (царе, то есть) как «единственном европейце в России». Фраза кажется странной, конечно.
Но она совершенно логична.
«Европейскостью» Пушкин называет здесь фактически социальность — социальность как наличие хоть каких-то правил поведения, хоть какого-то порядка в России. Всё это в России мог обеспечить только царь — он был единственным социализующим центром в России. Никакого иного центра силы в России не было. Дворянское общество собственно обществом не было.
Оно просто не могло им быть. Да и как собственно дворянское общество оно было слабо и условно. Пушкин: «Современное общество столь же презренно, сколь и глупо; это всякое отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости, праву и истине: ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и достоинству человека…». И т. д.
Потому, по Пушкину, так: «…Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто ни обратил бы на это ни малейшего внимания...».
Именно потому, что обращать это внимание — некому.
*
ПРИМЕЧАНИЯ
Прим. 1
В своих «Окаянных днях» Бунин так описывает свои впечатления от Петрограда, куда он приехал «в начале апреля 17 года», после отречения Николая II от престола:
«В мире тогда уже произошло нечто невообразимое: брошена была на полный произвол судьбы — и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны — величайшая на земле страна. Еще на три тысячи верст тянулись на западе окопы, но они уже стали простыми ямами: дело было кончено, и кончено такой чепухой, которой еще не бывало, ибо власть над этими тремя тысячами верст, над вооруженной ордой, в которую превращалась многомиллионная армия, уже переходила в руки "комиссаров" из журналистов вроде Соболя, Иорданского. Но не менее страшно было и на всем прочем пространстве России, где вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество.
Я приехал в Петербург, вышел из вагона, пошел по вокзалу: здесь, в Петербурге, было как будто еще страшнее, чем в Москве, как будто еще больше народа, совершенно не знающего, что ему делать, и совершенно бессмысленно шатавшегося по всем вокзальным помещениям. Я вышел на крыльцо, чтобы взять извозчика: извозчик тоже не знал, что ему делать, — везти или не везти, — и не знал, какую назначить цену.
- В Европейскую, — сказал я. Он подумал и ответил наугад:
- Двадцать целковых.
Цена была по тем временам еще совершенно нелепая. Но я согласился, сел и поехал — и не узнал Петербурга.
В Москве жизни уже не было, хотя и шла со стороны новых властителей сумасшедшая по своей бестолковости и горячке имитация какого-то будто бы нового строя, нового чина и даже парада жизни. То же, но еще в превосходной степени, было и в Петербурге. Непрерывно шли совещания, заседания, митинги, один за другим издавались воззвания, декреты, неистово работал знаменитый "прямой провод" — и кто только не кричал, не командовал тогда по этому проводу!- по Невскому то и дело проносились правительственные машины с красными флажками, грохотали переполненные грузовики, не в меру бойко и четко отбивали шаг какие-то отряды с красными знаменами и музыкой... Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:
- Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит. Я спросил:
- Так что же делать?
- Делать? — сказал он. — Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету.
Я взглянул вокруг, на этот Петербург... «Правильно, шабаш». Но в глубине-то души я еще на что-то надеялся и в полное отсутствие правительства все-таки еще не совсем верил.
Не верить, однако, нельзя было».
|