Серов Вадим Васильевич |
||
Купить аккумулятор для chrysler akb-master.ru. | ||
ОГЛАВЛЕНИЕ От автора. ЧАСТЬ 2. ЧАСТЬ 3. Приложение 1 к части 4. Приложение 2 к части 4. Приложение 3 к части 4. ЧАСТЬ 6. Глава 2. Глава 3. Глава 4. Глава 5. Глава 6. Глава 7. Глава 8. Глава 9. Глава 10. Глава 11. Глава 12. Глава 13. Глава 14. Глава 15. Глава 16. Глава 17. ЧАСТЬ 7. ЧАСТЬ 8. ЧАСТЬ 10. Глава 2. Глава 3. Глава 4. Глава 5. Глава 6. Глава 7. Глава 9. Глава 10. Глава 11. Глава 12. Глава 13. Глава 14. Глава 15. Глава 16. Глава 17. ЧАСТЬ 11. Глава 2. ЧАСТЬ 12. Глава 2. Глава 3. Глава 4. Глава 5. Глава 7. Глава 9. Глава 10. От автора-3. ПРИЛОЖЕНИЯ
Часть-приложение 1. Часть-приложение 2. Часть-приложение 3. Часть-приложение 4. Глава-приложение 2. Глава-приложение 3. Глава-приложение 4. Глава-приложение 5. Глава-приложение 6. Глава-приложение 7. Глава-приложение 8. Глава-приложение 9. |
ЧАСТЬ 10.
Глава 11. 1. 2. Потому, что там «власть» хорошая, а у нас — нет? В России есть один субъект действия — Олигархия. Или бесхозное чиновство — буквально «суверенная демократия» во плоти. И Олигархия, понятно, всё делает так, как удобно ему, а не «населению». Отступ. 1. А русские ничего не составляют — они рассыпаны по лицу России, как песчинки. Они — асоциальны. В этом и отличие. Отступ. 2. И ЭТО ОБЪЯСНЯЕТ МНОГОЕ ДРУГОЕ. Почему там, скажем, дома людей могут сохраняться с XV века? Потому что там люди сами определяют порядок своей жизни. Это делает их общество. Например, этот «социализм», который, как уверены многие русские, существует и в Скандинавии, и во Франции. Так там всё «для людей», как говорят в России. Это — другое. И т. д. и т. п. * ПРИМЕЧАНИЯ «Знаете, за что мне нравится Германия? За то, что здесь каждый ощущает себя человеком. Правда! Человеческое достоинство на первом месте. Унизить и оскорбить его никто не имеет права. И жизнь организована таким образом, чтобы в ней было удобно. Как минимум — не унизительно. В результате возникает естественное восприятие себя как личности, какой бы социальный статус у тебя ни был; создается общий фон благоприятных взаимоотношений не только между людьми, но, что для нас не менее важно, между человеком и государством. (Может, поэтому люди здесь никогда не теряют человеческий облик. Его терять нельзя — в этой стране в тебе уважают личность, а не держат за слегка мешающую, но иногда, к сожалению, необходимую часть бездумного электората).
Ребята, давно ли вы оформляли прописку? Или меняли паспорта или того хуже — квартиру? Давно ли стояли в очереди в Нижновэнерго или горгазе? Впрочем, давность значения не имеет. Как с родами. Кто хоть раз рожал, уже никогда этого не забудет. Впечатления времени не подвластны… Жуткие узкие коридоры, где стулья просто обозначают некую инвариантность нашего поведения — теоретически можно сесть. Но сесть нельзя — претендентов в сотни раз больше, чем стульев. Да что там… И встать-то нельзя — мест нет. И народ виноградными гроздьями обвивает лестницы и перила. И висеть такой жалкой виноградинкой надо так не час и не два. В последний раз я проторчала в горгазе сутки, но их почему-то не хватило, и в нужный кабинет я попала только к вечеру следующего дня, где как раз и выяснилось, что справка у меня уже не та, а чтобы получить ту…».
А в Баварии, как она обнаружила, всё совершено иначе: Счастье! Счастье! Счастье! Для того чтобы прописаться на новом месте (например, при переезде из одной квартиры в другую), никаких справок не нужно. Ни из Мюнхенгаза, ни из Мюнхенэнерго. Все твои серьезные передвижения в пределах страны — в компьютере. И милые нашему сердцу конторы, если ты им что-то недоплатил, найдут тебя при любом раскладе и свое, но уже с процентами и прочими финансовыми и моральными неприятностями, в любом случае заберут.
Так вот. В этом самом Kreisverwaltungreferat(е) в коридорах на всех столах лежат так называемые листы прописки. Их надо заполнить под копирку: написать свою фамилию, старый адрес и новый. Потом с этим листком и паспортом необходимо зайти в нужный кабинет (сказочная легкость проникновения), и там барышня занесет все твои данные в компьютер и поставит на заполненном листке штамп. Один экземпляр заберет себе, второй отдаст клиенту. И всё!!! Человек прописан по новому адресу. Этот листочек и есть его прописка. Никаких справок, никаких бумаг с доказательствами. (Тебе просто верят на слово.)
Я как-то спросила знакомого немца, а если я заявлю в полиции, что переехала, например, на Marienplatz в дом номер один, то как же — мне, что ли, на слово поверят и пропишут меня на главной мюнхенской площади? Немец долго моргал глазами, спрашивал, зачем мне это, интересовался, почему вообще надо обманывать, и наконец признал, что если я так скажу, значит, так и запишут… Теперь поглядывает на меня как–то странно. Наивные люди? Не понимают нашей российской удали! Кураж такой. А зачем и для чего — это уже вопрос десятый.
Что я потом буду делать с этой пропиской, правда, неизвестно. Ведь это — мой основной документ, и по указанному в нем адресу мне должны будут приходить письма, счета и прочая необходимая для проживания в европейском городе информация. Например, письма от обер-бургомистра. (Недавно он всем прислал: интересовался мнением горожан по поводу предполагаемого строительства в Мюнхене высотных домов. Народ, недолго думая, отказал. Демократия-с, черт подери.)
И с документами у них такая же демократия. Очень легкомысленное отношение. Особенно что касается оформления. У нас ведь самую элементарную анкету заполняешь — весь трясешься, чтобы ошибок не наделать, запасной листочек просишь. (Потом, правда, все равно ошибешься, и даже третьего листочка оказывается мало). У них ошибся — kein Problem. Зачеркнут прямо в анкете и сверху сами напишут правильный вариант. Так и уйдет твое дело по инстанциям с исправлениями и зачеркиваниями. Немыслимо для нашего чиновника!
А действительно, если вдуматься, что тут такого страшного? Почему вдруг решили, что исправлять нельзя? Наверное, потому, что нам всем изначально не верят…».
И т. д. И, понятно. опять о России (нельзя не в сравнить): «…Я знаю чудесных, умных, мужественных людей, которые при виде жэковской тетки начинали теряться, бледнеть, говорить робким голосом и вообще умирать от страха.
И доводы никакие не действовали. И тетенька из ЖЭКа не всегда специально страх наводила. А вот уже исторически такие отношения сложились. И голос поэтому такой начальственный, и глаз без тепла, и выражение лица брезгливое. Хотя, может, и в планах у нее эдакого отвращения к посетителям не было. Чисто по привычке, машинально.
Вот чего я в Мюнхене никогда не видела. У них «по привычке», «машинально» совсем другое: доброжелательная улыбка, мягкие манеры, желание выслушать собеседника. Думаю, они там в душе тоже не очень довольны, что их тревожат прямо на рабочем месте, но боже упаси это показать! Так и без этого самого места остаться можно. Сначала, наверное, о месте и беспокоились, а теперь уж в привычку вошло. Наверное, потому они все здесь такие нераздражительные, веселые и, как говорят, здоровые». Прим. 2. Г. К: «…В Германии в больших городах живет 2,3 процента населения. Остальные 90 с лишним процентов живут на хуторах, в деревнях, в небольших городках. Арабы и негры туда, как правило, не проникают. В таких городках живут и работают, как раньше, и считают такую форму жизни ценностью...
Мне пишет приятель: "Самое важное, как мы в Германии полагаем, — это деятельность сообществ, покровительствующих организаций, союзов и групп". Их в Германии сотни тысяч: футбольные, садовые, рыболовные сообщества, сообщества, разводящие кроликов, клубы по интересам. Это сеть, сводящая людей воедино, воспитывающая и дисциплинирующая их.
Такое состояние очень трудно описать и проанализировать. После окончания войны во Вьетнаме Америку накрыла волна бандитизма. Как там с этим справились? За счет школ. Школа в крохотном американском городке — это не просто место обучения. Это клуб, это место, куда родители приходят обменяться мнениями, это место сбора.
В Европе очень похожая ситуация. Как-то мы с женой сидели в маленьком ресторанчике в Восточном Берлине, в районе, заселенном рабочей аристократией и средним чиновничеством. Видим: входит человек, все машут ему руками — и он обходит столики и с каждым посетителем здоровается. И вот некий странный человек с бородой берет его за плечи и начинает ему что-то говорить. Я спрашиваю кельнершу: кто эти люди? И она отвечает: первый — полицейский, второй — местный священник. Они привыкли быть своими среди своих. Рядом сидят двое, обсуждают — выдавать ли замуж дочь, как красить балкон... Такая атмосфера для Германии типична.
Не берусь судить о Франции — но, скажем, для Англии она тоже характерна. В Риме это называлось "микрогруппа", "микросообщество". Там гражданин никогда не оставался один на один с государством. Между государством и гражданином всегда существовало то, что Цицерон называл "шарики". Это землячество, это кабацкое сообщество — посетители одного ресторанчика, например, это складчина, держащая участок на кладбище. Вот она — трудноуловимая, труднохарактеризуемая, но очень реальная и ощутимая в жизни черта настоящей Европы.
Сценарист, работавший с Феллини, человек, понятно, очень богатый, живет в городке Римини (население — пять тысяч человек). И он этот городок украшает — меняет покрытие на мостовых, ремонтирует старую церковь... Что это ему дает? Ничего не дает, кроме ощущения "принадлежности к". И вот эта "принадлежность к", то, что называется "идентификацией", — очень важная сторона дела, мало у нас известная и мало изученная.
РЖ: То есть Европа для вас — это пространство, где сохранены такие отношения, такой уклад?
Г.К.: Да. Показывает нам с женой приятель собор в Средней Англии. Вы, говорит, идите, я его сто раз уже видел. Возвращаемся через час — на скамейке сидят два старика, наш спутник, один из пяти крупнейших в мире океанологов, второй — церковный староста. Обсуждают, как привезти туристов в эту церковь. […].
РЖ: Свойствен ли такой уклад всей Европе? Или это все же быт отдельных городков?
Г.К.: Свойствен. Во Франции, насколько я мог ощутить, это меньше развито, а вот в Германии, на юге Испании, в Англии — развито очень сильно. Сидим в каком-то кабачке в Тюрингене. Входят люди, подходят, один за другим, к нашему столу. Постучат по нему костяшками пальцев — и проходят мимо. Я думаю: что такое? Спрашиваю нашего приятеля — он отвечает: это приветствие. Они постучались в комнату, в дверь, в общество, в деревеньку...
РЖ: Категории средневековой культуры.
Г.К.: Точно. Это трудно передать, трудно определить, но это важнейшая черта европейской жизни. То, что сохраняется. Не только в Европе. Я читал в американской газете интервью, условно говоря, председателя сельсовета где-то, кажется, в штате Мэн, где жил Солженицын. Интервью было преисполнено ужаса: что же это за писатель?! Мы, мол, живем хотя и не семьей, но дружно, ходим друг к другу в гости. Почему он заперся в своем доме, пропустил ток через провода?! Я пытался к нему обратиться, но даже его кухарка посылает за продуктами кого-то еще... Я говорю: мы же все-таки одно целое, вот как раз у кого-то там будет свадьба — приходите... Это — американский пример. Но, как я уже сказал, именно такое мироощущение отличает настоящую, подлинную Европу». И причем тут, спрашивается, Гегель, который упоминается в заголовке интервью? Понятно, о чем речь. Зависимость от своего общества, от социальности — это тоже отчасти несвобода, потому как подразумевает определенную ответственность перед близкими и знакомыми людьми. Человек, живущий в лесу, наверное, очень свободен. Нет, конечно. Боле того, чем дольше он живет один и в лесу, тем меньше он становится похожим на собственно человека. Он реализуется как человек только в обществе — своем обществе, только в отношениях с другими людьми. Это отчасти несвобода — эти самые отношения, как известно, и в то же время ясно, что жизнь в социуме, своем социуме — это есть главное условие истинной свободы, которое есть не что иное, как полная, совершенная самореализация. Отсюда и эта диалектика — единство противоположностей.
Хотя, какая это диалектика? |
|
|