От автора  |   Досье  |   Комментарии

ОТ АВТОРА-2.
ВСТРЕЧА

1.
Я познакомился с этим человеком случайно.
Он сидел в тени на аллейной скамейке, я сел рядом, чтобы пробежать еще раз глазами статью, прежде чем отдать её в редакцию журнала. Поправив то, что хотел поправить, я хотел было идти далее, но тут, откуда-то из-за деревьев, зазвучала музыка. Это была волынка. Сначала она была одна, потом к ней присоединилось еще одна, потом еще и, наконец, теперь играл уже целый оркестр волынок. И вот к ним присоединились и барабаны, отбивавшие четкий, маршеобразный ритм.
Я машинально обернулся к соседу — не знает ли он, что это такое?
Я спросил его об этом не без опаски — поймет ли он меня? Было в моем соседе что-то от иностранца, а что именно, понять было трудно.

Но опасения были напрасны — он меня понял. А, судя по тому, как он слушал эту музыку, было ясно, что он знает, «что это такое». Слушал он её так, как если бы это было именно то, чего он и ждал, сидя тут на скамейке.

Он ответил так, как говорят о своем, о том, что хорошо знают:
- Наш оркестр. Оркестр народной музыки.
И не дожидаясь следующего вопроса, продолжил:
- Конечно, русской — русской народной музыки.
И посмотрел так, как если бы ждал от меня следующего вопроса.

И я его, конечно, задал. И мы разговорились.
То, что мой собеседник тогда сказал, показалось мне интересным, и сказанное им я привожу ниже, убрав оттуда мои вопросы и реплики — для экономии места и времени.

2.
«Как обычно рассуждают?
Вот балалайка — это «типично русский инструмент». Это самый что ни на есть символ России и всякой русскости.
А волынка — это, конечно, «типично шотландский инструмент». И к России он не имеет никакого отношения. Так рассуждают многие.
И рассуждают, конечно, неверно.

Какие, собственно, основания у людей так думать?
То, что на волынке в России никто не играет?
Так и на балалайке в «народе» никто не играет. Все играют, как известно, на гитаре. А балалайка звучит только на эстраде — в руках профессионалов из оркестров русских народных инструментов.

Волынка и на эстраде не звучит?
Верно, не звучит. Но это не делает её менее народной, а балалайку более народной. И звучание одной и незвучание другой тут мало что значит. И сложись обстоятельства чуть иначе, то сейчас все считали бы волынку точно таким же «типично русским инструментом», как и балалайку. Именно так.
Почему?

Потому что и та, и другая родились как концертные инструменты практически одновременно, в конце XIX века. Более того, некоторое время они звучали одновременно на одной и той же сцене, выступали буквально дуэтом.
Ведь как и почему балалайка стала тем самым, общеизвестным инструментом, символом России?

Только благодаря одно-единственному человеку — Василию Васильевичу Андрееву, русскому музыканту, энтузиасту народной музыки. Если бы не он, той балалайки, которая всем известна, просто-напросто не было бы.
Он услышал звучание прототипа этого инструмента (он же «бренька», он же «балабойка»), оно ему понравилось, он отнес образец гитарных дел мастеру и попросил довести этот прототип до ума. Что и было сделано.
И уже в 1888 году с большим успехом начал свои концерты андреевский оркестр балалаечников.

И что характерно: с этим оркестром нередко выступала и некая госпожа Вольская, такой же энтузиаст возрождения русской народной музыки, как и Андреев. Но если он «сделал» русскую балалайку, то она «сделала» русскую волынку, пройдя тот же самый, андреевский путь — нашла прототип, довела его до ума, сделала концертный вариант русской волынки. Её выступления пользовались большим успехом тоже — она выступала и соло, и с оркестром Андреева, ездила с гастролями по России, выступала за рубежом. Словом, всё было хорошо. И, казалось, были у госпожи Вольской все основания повторить успех Андреева.

Но волынка Вольской не стала «типично русским инструментом» — в отличие от «русской балалайки» Андреева. Сейчас забыта и сама госпожа Вольская, и её попытка возрождения русской волынки. Так крепко забыта, что само выражение «русская волынка» дивит сейчас многих.
Хотя, повторимся, госпожа Вольская стала делать концертный вариант русской волынки или «возрождать русскую волынку» (это тут — одно и то же) только и единственно потому, что она справедливо полагала её и истинно, и исконно народным русским инструментом. И уж точно никак не меньше — никак, как минимум  — народным, чем пресловутая балалайка. И уж, безусловно, более древним (соответственно, опять же, «более исконным»), чем последняя. Безусловно.

И тут, что касается исконности-народности нашей волынки (как и во многих других вещах), есть смысл прислушаться к «нашему всему», к Александру Сергеевичу Пушкину. Как и положено «нашему всему», но успел сказать своё слово или сделать важное свидетельство по многим важным предметам, в том числе, и по этому, музыкальному.
Например, есть у него такое сочинение — «История села Горюхина», где он под видом этой сельской истории отчасти описывает и историю России в миниатюре (недаром само это село там не раз даже именуется отдельною «страною»). Как мы знаем, эта горюхинская летопись есть самое зерно той идеи, которую потом так «вкусно» разовьет Салтыков-Щедрин в «Истории одного города».
(Как видим, Пушкин не только при своей жизни снабжал своих коллег-литераторов интересными сюжетами, как это было с Гоголем и идеей его «Ревизора», — делал он это и посмертно).

Так вот, в чем тут беда?
А в том, что эту «Историю села Горюхина» в школе не «проходят», а из взрослых людей читают только пушкинисты и литературоведы. А было бы иначе, то наши юные любители шотланско-ирландской волынки, что тужат об отсутствии у нас «русской волынки» (есть-де у нас одна пошлая русская балалайка), были бы отчасти утешены, потому как есть там у Пушкина такие, например, характерные строки: «Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев; балалайка и волынка, услаждая чувствительные сердца, поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенным ёлкою и изображением двуглавого орла».
(А это «общественное здание» — тут, понятно, кабак, отличительным признаком которого была еловая ветвь, прибитая ко входу, отсюда и его бытовое прозвище — «Ёлкин». Соответственно, «пойти к Ёлкину» и т. д.).

Итак, как видим, «балалайка и волынка» тут vont de paire, то есть, идут парой, равноправно, как «типичные русские народные инструменты». О чем и речь.

Но, как бы то ни было, есть широко распространенное мнение, что волынка может быть только шотландской, и никакой другой. И это мнение заменяет людям всякое положительное знание об этом самом инструменте, хотя бы в том, что касается его бытования на Руси. Воистину, впору вспомнить Гоголя: "Велико незнание России посреди России". И если б это касалось только этих самых балалаек с волынками. Если бы.

Но что тут поделаешь?
Такова реалия. Это ведь обычная история с мнением, которое «овладевает массами». Ведь последние имеют обыкновение опошлять предмет своего интереса до полной его противоположности и прямой, объективной лжи. Иначе они не были бы массами. Бывает. Обычная история.
Или «старая история», сказал бы Ницше.

И, всё-таки. И всё-таки.
Почему ж так вышло-то с «возрождением русской волынки»? Балалайка преблагополучно возродилась — до глобальной, сувенирно-интуристовской, глянцевито-молодцевато-чечеточно-кабаретной пошлости («А вот он, русский Ванья, со своей льюбимой балалайкой!»), а волынка — нет?

Тому есть много причин.

Во-первых, успех энтузиастов возрождения народной музыки зависел от русской интеллигентной публики (она тогда особенно увлекалась «народностью»), а её сознание, видимо, не могло вместить в себя сразу две новинки одновременно.

Во-вторых, балалайка — инструмент камерный, вполне пригодный для закрытых залов. А волынка — другое дело. Этот инструмент, как показывает её известное всем использование (военные оркестры т. п.), требует открытого пространства. А госпожа Вольская механически копировала Андреева — выступала именно в залах, в чужой среде для этого «пленэрного» инструмента. Ему там было трудно прижиться. Вот он не прижился. Всё логично.
Можно тут, видимо, привести свои и «в-третьих», и «в-пятых».

Но отдельно надо сказать об истории этого инструмента на Руси, чтобы поставить все точки над «i» касаемо этой пресловутой «исконности».
Что вобще дает нам право о ней говорить?
Понятно, что. Это самое время его существования — его «древность».
А этот критерий работает именно в пользу русской волынки. Она, безусловно, древнее балалайки.
Когда на Руси впервые стала упоминаться балалайка?
В петровское время, в начале XVIII века. И тогда еще не все были уверенны в её и «исконности», и «русскости», в том числе и сам Петр Первый.

Так, в 1715 году он устроил шутейную свадьбу одно из своих приближенных, постоянного участника его увеселений, так называемого «князь-папы». Приказал всем гостям придти на праздник в костюмах народов, тогда населявших Россию. При этом каждый гость должен был иметь в руках музыкальный инструмент, типичный для того народа, чей костюм это гость надел. И подробную роспись этих инструментов по костюмам (по народам) сделал сам царь.
И что характерно: балалайку он отписал… калмыкам.
Видимо, царь полагал, что это был «типично калмыцкий инструмент».

Иначе обстоит дело с волынкой.
Так, в Радзивилловской летописи есть миниатюра под названием «Игрище славян-вятичей». Там изображен человек, играющий на волынке. А этот, заметим, экземпляр летописи относится к XV веку.
Да и сам язык говорит в пользу и древности, и исконности этого инструмента.
В самом деле, довольно вспомнить известные слова и выражения — «волынка», «волынить дело», «тянуть волынку» и т. д. Что это такое?
Это всё русские слова — и слова, рожденные в самом народе. И существуют такие выражения давно. А родились бы они, коли не было бы для этого повода — собственно волынки?

Нет, конечно. Если бы её не было, не было и самого такого названия. Её называли бы иначе, по-иностранному, скажем, «бэгпайпом», как именуют свою волынку англичане. Называют же сейчас в России иностраннорожденный саксофон саксофоном. Та же история была бы и с "бэгпайпом". А как иначе? Всё логично: инструмент иностранный, завозной, собственно русского названия для него нет, значит, и зваться ему по-иностранному же.
Но с волынкой-то — всё иначе. Волынка — она волынка и есть. Что показательно.
И она, соответственно, — волынит. Как ей и свойственно.

И опять же об языке, именах и именованиях.
Слово «скоморох» всем известно. Но это слово заемное, пришло к нам из Греции, вместе с церковной литературой. И изначально оно звучало так — «скоммарх». Как видим, есть тут знакомое еще по «олигарху» это «арх». А это «арх» происходит от древнегреческого слова «архэ», которое обозначает «власть». То есть, слово с окончанием на «арх» обозначает человека власти — «властителя». А в данном случае, речь идет о «властителе над смехом», то есть, того, кто умел вызывать у людей смех.
Это и есть значение слова «скоммарх».

Вопрос: а есть ли у «ученого» греческого слова «скоморох» русские синонимы?
Конечно, есть, коли есть само это явление, коли оно было и до появления на Руси ученых греков.
И эти синонимы хорошо известны по древнерусской литературе. Это, конечно, и «смехотворцы», и «плясуны», и «игрецы», и «свирцы».
А также — «волынщики».
Именно это слово было одним из популярных названий русских скоморохов.
И понятно, почему.
Потому что их любимым инструментом была именно волынка.
И, опять же, понятно, почему.
Потому что она была очень удобна для этих «игрецов» и «смехотворцев». Ведь её устройство таково, что у человека нет необходимости постоянно дуть в дуду волынки — для этого есть специальный козий мешок (отсюда и второе название русской волынки — «коза»). Так один и тот же человек мог быть одновременно и «игрецом», и «певцом». То есть, он мог одновременно и петь, и шутить, и аккомпанировать себе на игрою на волынке.

Словом, что такое волынка?
Это древний русский музыкальный инструмент — и народный, и профессиональный. Он жил в самом народе, им пользовались музыканты-профессионалы, каковыми были, конечно, наши скоморохи.
И последнее обстоятельство, кстати, объясняет, почему её пришлось возрождать госпоже Вольской.

Этот инструмент был практически уничтожен царем Алексеем Михайловичем.
В 1648 году «тишайший» царь издал так называемый «указ против скоморохов», а потом, вдогонку ему, еще десяток указов того же рода. Скоморохи ведь к тому времени стали полноценной профессией. Они не ходили колесом при царском дворе (это делали шуты царские, кк привычно принято думать про собственно скоморохов) — они работали на широкую публику. Они селились в своих, профессиональных слободах (как это они делали пушкари, ткачи или оружейники) и ездили с гастроли по русскими городам и весям.
Кто они, собственно, были?
Это были именно «эстрадники», «мастера разговорного жанра» — они смешили и развлекали народ. Как ни это делали?
Ясно, что делали они это так, как это делается и сейчас. Были шутки и про тещу, конечно, были, конечно, шутки и «про власть», и «про попов», которые были неотъемлемой частью этой «власти».

Понятно, что всё это «властям» светским и церковным не нравилось.
Тем более, что были случаи, когда эти «звезды эстрады» того времени становились народными вождями — возглавляли порой городские восстания.
Понятно, что было решено всё это «прекратить».

И прекратили. Было велено этих скоморохов выбивать из городов вон, а их «бесовские» инструменты «имать» и жечь на кострах. Что и было сделано.
То есть, весь русский профессиональный музинструментарий погиб на этих кострах. По сути, это была катастрофа своего рода. А что обычно при этих катастрофах происходит?
Сложные организмы погибают, простейшие выбивают или рождаются.
Так и тут. Волынка погибла, а балалайка родилась.
Так что первая, безусловно, и древнее, и «исконнее» второй. Тут сомнений нет.

Другое дело, что первую возродить не удалось — в отличие о балалайки. Но это, как раз, не проблема. Всё это можно сделать — интерес ведь к ней есть (мы видим, сколь популярна в России «кельтская» музыка), и есть теперь представление (спасибо шотландцам-ирландцам) о том, как и где волынка должна звучать. Это всё, собственно, уже и делается — теми, кому это всё интересно.

Есть тут другая проблема — более важная. И эту проблема вся эта «музыкальная история» и показывает.
И это проблема главная, принципиальная и политическая. Именно.
В чем суть этой проблемы?

В незнании, если кратко.
Русские в массе своей не знают ни самих себя, ни своей истории, ни даже своей «вещной» истории — истории тех предметов, которые их окружают с самого детства, которые стали символами собственно России и всякой «русскости», будь это балалайка или та самая матрешка.
Именно. Матрешка. Это еще один предмет из неизменного джентльменского набора — набора готовых ответов, с которым идут по жизни наши люди.

Так, людей спрашивают, что есть типично русский инструмент?
Они дружно отвечают — балалайка.
Так, спрашивают этих людей, что есть типично русская игрушка?
Они точно так же, в один голос, отвечают — матрешка.
И т. д. и т. п.

То есть, люди живут ложным знанием о самих себе.
И нимало в том не сомневаются — верят в него крепко.

А это — именно ложное знание.
В самом деле, разве та же самая матрешка — типичная русская народная игрушка?
Нет, конечно.
Хотя бы потому, что её русскость и народность весьма условна. Хотя бы потому, что она вовсе не игрушка — дети ею не играют. Это сувенир. Как сувенир она родилась, как сувенир (пример тому Арбат и прочее) она живет. И сделали её тоже из сувенира — подарка из Японии.

В самом деле, как она родилась?
Это известная история.
Была такая дама — Мария Мамонтова (её муж Анатолий был братом известного мецената Саввы Ивановича Мамонтова). И она держала в Москве магазин «Детское воспитание» — магазин игрушек и развивающих игр. Это было время рождения той же русской балалайки — 90-е годы XIX века.
И вот кто-то принес Марии Мамонтовой забавный «подарок из Японии» — фигурку тамошнего мудреца Фукуруджи. Она была устроена по принципу, который позднее стал называться «принципом матрешки». То есть, внутри одной полой фигурки была другая фигурка этого старца, в той — третья. И т. д. Тут была понятная японская символика — речь шла о физическом теле мудреца и разные его воплощениях, соответствующих уровне его «просветленности». Отсюда и это набор фигур одного и того же человека.
Это принцип показался Мамонтовой интересным и она решила сделать нечто подобное этой японской «игрушке», но в модном тогда «русском стиле». Что и было сделано.

Работавший при этом магазине токарь по дереву Василий Звездочкин выточил набор фигурок по эскизу художника Сергея Милютина, а тот расписал их. Так родилась «матрешка» — фигурка русской крестьянской девочки с черной курицей под мышкой. Поскольку это была маленькая девочка, её назвали не полным и «типично крестьянским» именем Матрена, но уменьшительно-ласкательно — Матрешка.
Это образец попал в Абрамцево, имение Саввы Мамонтова, жена которого старалась развивать русские народные промыслы и организовала вокруг себя целую артель мастеров по дереву («абрамцевские шкафчики» и т. п.). Сначала матрешку пустили в серию эти мастера, а потом её производство перешло в соседний город Сергиев Посад, где её стали делать тамошние кустари. А когда в 1900 оду году открылась Всемирная выставка в Париже, то эта матрешка была показана в отделе народных промыслов Русского павильона. Французам она очень понравилась — они сочли её «типично русской игрушкой» и отличным сувениром из России.
И таковой она остается, как известно, и по сей день.

Но она — не игрушка.
И тем более, она — не «старинная русская народная игрушка».
Этому "сувениру из России" не многим более 100 лет.

А если искать собственно русскую игрушку — и народную, и старинную, то её долго искать не надо. По крайней мере, по имени своему — она известна всем.
Это — чебурашка.

Но это не тот непонятный зверек из мультфильма, которого Успенский назвал этим именем.
Это та игрушка, которая известна сейчас под именем «ванька-встанька» (он же — «неваляшка»). А в старину именно его называли чебурашкой, что в словаре Даля и отражено.
И понятно, опять же, почему, этот ванька-встанька есть вместе с тем и чебурашка. Потому что он всё время «чебурахался» (его, точнее, «чебурахали») — падал, но всегда вставал на ноги.
Но потом собственно чебурашку забыли, теперь знают лишь одного чебурашку — лопоухого «подарка из Африки», известного по мультфильму. И, когда нашими олимпийцам решили вручить в руки «типично русский сувенир-игрушку», то дали им именно этого плюшевого зверька «от Успенского». И на Олимпийских играх в Афинах и Турина русские олимпийцы прижимали к себе именно этот «счастливый талисман» — придуманного писателем лопоухого зверька с грустным глазами.

Хотя, понятно, что в собственно народной чебурашке собственно спортивного духа куда больше — она падает, но всегда встает на ноги. Что очень актуально, и не только в чисто спортивном смысле. Упал, Ваня? Вставай, Ваня. Куда уж актуальнее.
Но кто сейчас помнит, что был в Росси и другой, изначальный чебурашка-неваляшка?

В том-то дело — русские и историю свою, и самих себя, следовательно, знают плохо.
И примеров такого незнания много. А эти балалайки-чебурашки — лишь малое из многого, знаки, символы этого самого незнания.
Именно. Это ту самое удивительное — удивительное незнание самих себя.
И это тут самое важное — просто нечто "основополагающее".

3.
Тут я прервал Вадима Васильевича (так звали моего собеседника).
Он говорил о знании и незнании, и я решил спросить его об его же знаниях, то есть, об его профессии — чем он, собственно занимается.
Кто он? Историк? Филолог?

Он ответил, что отчасти, конечно, да, историк. Но отчасти. И филолог — тоже. И тоже отчасти.
Мой новый знакомый Вадим Апраксин (такова его фамилия) сказал, что он филолог, и историк — всё вместе. А вообще, продолжил он, предмета его занятий во всероссийском классификаторе профессий нет. Он сказал, что сам себе придумал и своё занятие, и свою соответственно, и профессию, и название её.
Он сказал, что назвать её можно так — русолог.
И он пояснил, что это, собственно, такое.
Его пояснения я привожу ниже.

4.
Если говорить «со все солдатской прямотою», «спроста», то можно, наверное, сказать, что русология — это «наука о России».
А «русолог», соответственно — это тот, кто изучает Россию.
Можно так сказать.

Но так говорить не хочется.
Потому что это фальшиво-пафосно по виду, неправильно по сути. И скуловоротно пошло, нечто вроде «думать о России». Ну, какой нормальный человек, с минимальным вкусом, так сможет о себе сказать?
Тем более, что никакой России как предмета изучения тут нет. Она в данном случае лишь функция, она тут вторична. Как ни крути.

А есть русские — их характер, культура, настроения, мнения, привычки и прочее. И они тут — первичны.
Потому что они, русские, и есть Россия. И тут всё объективно, всё по факту, «без обид» для других народов страны. Потому как и они, надо думать, понимают, что тут правило простое: каковы русские, такова и Россия. Ясно же.
По крайней мере, так будет до тех пор, пока русские в России будут составлять большинство её народонаселения.

Потому нет смысла «изучать Россию».
Есть смысл изучать русских. Тем более, что это никто не делает.
Ведь неинтересно делать то, что делают все. Куда интереснее делать то, чего не делает никто. И что делать надо — непременно надо.
А то, что русские люди сами себя не знают и не понимают (не говоря уж о том, что не изучают), известно. И примеров тому много.

Вот самые простые наглядные из них.
Какие вопросы считаются в России «извечными русскими вопросами»? То есть, теми, на которых никто не знает ответа — по определению самих этих вопросов?
Это известно. Люди не знают ни «кто виноват» (почему жизнь такая), ни «что делать» (чтобы эта жизнь была лучше), ни что, собственно, происходит. О «смысле жизни» мы уже не говорим — в среде русской интеллигенции это, как известно, самый что ни на есть символ «неотвечаемого» вопроса. Бог его знает, в чем этот смысл.
Что получается?

Получается, что главные вопросы, на которые непременно надо ответить, есть.
А ответа на них — нет.

Плохо получается. Очень плохо.
Получается просто что-то неприличное. В самом деле, странно не знать того, чего не знать — нельзя. Как, в самом деле, жить, не зная этих ответов?
Но, получается, что люди этого не знают.

Получается даже не неприлично, а просто удивительно.
Потому что ответы на эти «извечные» вопросы — очевидны.
Именно.
Нет никаких «извечных русских вопросов».
Есть ответы.
И эти ответы — именно очевидные.
И искать их не надо — надо лишь увидеть очевидное и назвать вещи своим именами.
Только и всего».

5.
Тут я опять не мог не вмешаться.
Если говорить газетными штампами, «во мне проснулся журналист». Эта тема показалась мне еще более интересной, нежели та, с которой начался наш разговор.
Я спросил Вадима Васильевича, а не хочет ли он «поговорить об этом»? И поподробнее — так, чтобы дать свою версию ответов на эти самые «вопросы»?
Он согласился: «Почему нет?».
Тогда же и там же мы договорились, что и как мы будем делать. Он сразу предупредил: «коротенько» никак не получится. Такая уж тема.

Мы решили, что это будет цикл бесед. Эта форма устроила нас обоих: я получил возможность задавать вопросы, направлять беседу, он обрадовался тому, что это будет именно свободный разговор — с отступлениями, примечания, дополнениями, главами, пунктами и подпунктами (будем считать это «авторским стилем»). Он порадовался также тому, что это будет нормальный, разговорный, «человеческий язык».

Мы также договорились, что после того, как беседы состоятся, я все свои вопросы «выну» из текста, как портниха нитки, с тем, чтобы это была прямая речь от первого лица, чтобы это был единый, связный текст, чтобы получилась просто книга (если, понятно, она получится из этих бесед).
На том и порешили.

Беседы состоялись, и в итоге получилось то, что получилось.
Получилась та книга, которую наговорил Вадим Васильевич, а я записал и отчасти отредактировал.
И «даже более того» — получилась, по сути, интерактивная книга. Но об этом после и далее.

А пока — прямая речь моего собеседника.

Индивидуалки Симферополя - https://sexanketa-krym.com/simferopol.html проститутки с реальными фото