От автора  |   Досье  |   Комментарии

сорт клубники царица

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 8. Абрамцево: «дом творчества» мамонтовского кружка

Зимой мамонтовский кружок собирался в Москве, на Садовой-Спасской, 6. Летом же он почти весь переезжал в Абрамцево — это мамонтовское владение становилось его творческой дачей.

Тут и сыграла свою роль поистине драгоценная для русского искусства черта характера Саввы Ивановича. Трудясь сам, занимаясь лепкой, майоликой или постановкой домашних спектаклей (к которым он писал тексты и в прозе, и в стихах), Мамонтов имел, по словам В. Васнецова, "способность возбуждать и создавать кругом себя энтузиазм: работая с ним, немудрено взвиться повыше облака ходячего".
Абрамцевский быт и творчество мамонтовского кружка — наглядное тому свидетельство.

*
Осенней порой 1872 года приехал впервые в Абрамцево Марк Матвеевич Антокольский.

«Вспоминается мне и мое первое посещение Абрамцева...— писал он Мамонтову много лет спустя.— Ты, Савва Иванович, одел меня в белую холстинную блузу, в каких вы все там ходили, и я стал одинаков со всеми вами. С тех пор ваш дом стал мне дорог, в нем я нашел приют, в нем я часто отдыхал, отдыхала и моя усталая душа».

Появляясь в Абрамцеве, Марк Матвеевич становился центром внимания. Из Европы он привозил новости жизни искусства, впечатления от последних выставок Парижского салона. «Буду говорить... об Антокольском,— писал Серов невесте из Абрамцева.— Умный он и начитанный... но нетерпимый и в споре почти невозможен... Он прекрасно, серьезно относится к искусству, так же как я хочу относиться, и работает... Нравится мне тоже, что он не стоит за западное пошлое, бессодержательное направление искусства и бранит его».

Радовался приездам Антокольского в Абрамцево Савва Иванович. Марк Матвеевич был его учителем, наставником в делах скульптурных. Мамонтов ценил в Антокольском умение наблюдать жизнь и делать интересные выводы, ценил его способность зажигать своим волнением других, понимать настроение и стремление собеседника. Савве Ивановичу была близка горячность Антокольского, которая проявлялась и в спорах и в долах, его темперамент, непримиримость, неукротимая воля и любовь к искусству.

Марк Матвеевич принимал участие во всех абрамцевских начинаниях. Он сделал из песчаника голову Иоанна Крестителя для Абрамцевской церкви, а вариант своей известной статуи «Спиноза» в виде небольшой статуэтки обжигал в абрамцевской гончарной печи. Он разделял радость приобретения каждого экспоната для музея народного искусства, как только он возник под крышей абрамцевского дома. Приезды Антокольского в Абрамцево были связаны со всевозможными шутками. То разыгрывали его удивительную особенность мерзнуть (он даже прозвище получил «зяблик»), то непримиримость в спорах, которая особенно ярко проявлялась, если в Абрамцеве одновременно с Антокольским гостил Адриан Прахов.

Настал день ужасов и страхов —
К нам прибыл сам профессор Прахов.

«Ужасы и страхи необходимы для рифмы»,— сделал приписку к стихам Савва Иванович в своей «Летописи сельца Абрамцева».

А если в Абрамцеве не было самого Марка Матвеевича, Мамонтовы всегда слышали слова дружбы, звучавшие в его письмах: «...Вы… здоровы и бодры — и хорошо делаете... по моему глубокому убеждению, жизнь требует жизни... Но только чтобы жизнь была, как дневной свет, как солнце, греющее и проливающее теплоту на окружающих».

*
Частым гостем в Абрамцеве был друг Мамонтова художник Василий Дмитриевич Поленов.

Савва Иванович некоторое время вел «Летопись сельца Абрамцева». На одной из первых ее страниц можно прочесть: «Осенью приехали из-за границы Праховы (шел 1873 год. — В. С.) и гостили в Абрамцеве». Над этими словами рукой Василия Дмитриевича Поленова подписано: «И я тоже».

С тех пор Поленов постоянно стал наведываться в Абрамцево. Вместе с Саввой Ивановичем расчищали они густые заросли кустарника, открывая виды от дома к реке, намечали места для скамеек в парке. Поленов помогал Мамонтовым строить интерьеры комнат. Для Поленова Абрамцево было местом, связывающим многие нити его жизненных дорог. Никто не мог остановить Поленова, если он слышал призывный клич из Абрамцева. «Получил сегодня телеграмму из Абрамцева,—пишет о нем жена,— от Спиро, Васнецова, Левитана, Остроухова и Мамонтовых — зовут его; поехал туда сегодня вечером. ..»

Рано утром, жарким полднем и поздним вечером появлялась высокая спокойная фигура Василия Дмитриевича в Абрамцеве. Он спешил сюда, чтобы проиграть Савве Ивановичу сочиненную им музыку к драме Майкова «Два мира», которую накануне читали они все вместе.

Поленов сделал первый рисунок проекта церкви, когда ее решили строить в Абрамцеве. В проектировании принимали участие все художники кружка, но больше других посвятили труда, вдохновения и времени Поленов и Васнецов.

Василий Дмитриевич для этой цели привез в Абрамцево все свои альбомы архитектурных зарисовок. Кабинет Елизаветы Григорьевны по случаю подготовки проекта был превращен в картинную галерею, где висели поленовские этюды церквей, иконостасов, сделанных художником в путешествиях по Северу и Средней России.

В порыве желания создать нечто необычное, достойное художников Поленов увлек за собой обитателей Абрамцева в путешествие по Ярославлю и Ростову. Во время строительства церкви Поленов превращался и в каменщика, вместе с Васнецовым и Мамонтовым он высекал арки на тройные окна, делал проекты и шаблон купола, занимался интерьером — он сочинил рисунок решеток, сделал эскиз иконостаса, подсвечников и другой утвари для абрамцевской церкви.

В мае 1882 года Савва Иванович строит в Абрамцеве мастерскую для Поленова. По существу, это был просто рубленый небольшой дом. «Передай Алексею,— пишет Мамонтов жене,— чтобы он приказал возить кирпич к месту, где будет мастерская». Этим летом Поленов и Якунчикова венчались в только что отстроенной абрамцевской церкви, а жить стали также в только что выстроенном доме, который назывался с тех пор в Абрамцеве Поленовским.
Жили здесь Поленовы до глубокой осени, и Савва Иванович, будучи в Керчи, выражает в письмах к Елизавете Григорьевне беспокойство об их уюте (дом был летним): «Тепло ли в доме Поленовых, мне почему-то думается, чтобы они перешли к тебе».

В бытность свою в Абрамцеве в одну из прогулок Василия Дмитриевича с Репиным в соседнюю деревню Репихово Поленов обратил внимание на доску, украшавшую фасад крестьянской избы. Это было чудо резного мастерства неизвестного художника. Хозяев дома не пришлось долго уговаривать — взамен на новую они охотно соглашались отдать эту.
Так Поленов положил начало собиранию предметов народного быта в Абрамцеве.

Живя в Абрамцеве, Поленов с увлечением использовал свой фотографический аппарат. Дошедшие до нас фотографии того времени Абрамцева и его обитателей в большинстве своем сделаны Поленовым. Он любил снять всю абрамцевскую компанию где-нибудь на прогулке, иногда заставив всех чинно усесться рядом, иногда попозировать стоя. То в его объектив попадали Серов с палитрой и профессор Спиро, то сидящие на террасе за утренним завтраком Мамонтовы и их гости. И приятно было затем мамонтовцам увидеть где-нибудь вдалеке от Абрамцева памятку о минувшем лете, о теплых и радостных абрамцевских днях. «Был у Антокольского, — пишет Серов Елизавете Григорьевне из Петербурга,—видел карточки, поленовские — это восторг, чудесно, особенно те, где все сидят рядком па лавочке».

Елизавета Григорьевна для Поленова, как и для других членов кружка, была большим другом, ее образ вообще как-то постоянно связывался с Абрамцевым, быть может, потому, что она жила там больше, чем в Москве. «Дорогой друг Лиза,— писал из Альбано Поленов,— как тут ни хорошо, а все-таки часто-пречасто вспоминаю я о тебе и вообще об вашем теплом для меня уголке; я редко высказываюсь, да, признаюсь, и не умею, а скажу тебе, что нет человека, который бы меня так согревал и поддерживал в минуты уныния, как ты».

В Абрамцеве проходила усталость, появлялось хорошее расположение духа, работоспособность, палитра и этюдник не оставались покинутыми, и писались один за другим пейзажи окрестных далей, крутых и пологих спусков к реке — словом, поэтические пейзажи Поленова. Поскакать на лошади верхом, пострелять уток, рано утром до зари поднявшись с постели и облачившись в охотничьи сапоги, покататься с мамонтовскими мальчишками па лодке, лихо изображая капитана необычайно ходкой парусной бригантины,— все это делал солидный, всеми уважаемый профессор московского Училища живописи, ваяния и зодчества, известный художник Поленов, делал без оглядок, увлеченно, весь отдаваясь очередному нахлынувшему чувству,— и только здесь, в милом Абрамцеве, среди близких и дорогих сердцу людей.

Абрамцево нельзя обойти и вычеркнуть из жизни Поленова, Антокольского, Серова, Нестерова, А. Васнецова, Коровина, Врубеля, Е. По-леновой, Остроухова. И это понимал Василий Дмитриевич, старший из членов кружка, как, быть может, в его время никто. Вот почему, устраивая в 1890 году этюдную выставку, он просит художников дать на нее именно абрамцевские этюды, конечно, тех, кто там бывал. В первую очередь, он обращается к И. Е. Репину.
Репин попадает в Абрамцево позже Поленова, только в 1878 году. Мамонтов пригласил Илью Ефимовича на лето с семьей пожить у них.

*
Чем ближе становились отношения Мамонтовых с художниками, тем настойчивее преследовала их мысль о постройке в Абрамцеве отдельного дома, где мог бы кто-то из их новых друзей спокойно жить и работать. Чтобы ничем не стеснять возможных гостей, решили дом поставить примерно в десяти минутах ходьбы от своего.

В историю Абрамцева дом вошел как «Яшкин», и вот почему. «Яшкой» Савва Иванович называл свою старшую дочь Верочку (известную по картине «Девочка с персиками») за ее чрезмерную любовь к слову «я». Когда был выстроен новый дом, она объявила его своим, вот и стал он называться «Яшкипым».

Простой и просторный дом этот пришелся по душе Илье Ефимовичу. При доме еще не было в то время мастерской, и Савва Иванович предложил художнику в его полное распоряжение свою, но в чудесные летние дни не сиделось под крышей, тянуло на солнце, на воздух.

Репин писал Стасову: «Я, со всей семьей, живу вот уже более месяца в Абрамцеве у Мамонтовых; живется очень легко, хорошо и не скучно. Воздух чудесный, удовольствия всякие, телесные и душевные, вволю, сколько душе угодно; а главное, вблизи есть деревни, где крестьяне, начиная с ребят и кончая стариками и старухами, не дичатся меня и позируют охотно; так что я к картинам некоторым понаделал уже этюдов и рисунков. Живем мы в особом деревянном домике, совершенно свободно, только завтракаем и обедаем вместе, да и вечером читаем сообща. . . Есть чудесная мастерская, хотя летом в ней не работается. . . Сама Мамонтова. .. очень хорошая и очень достойная внимания женщина; Савву Вы, кажется, знаете,— челов[ек] хорош[ий] и талантлив».

Абрамцево было чудесно ранним утром, наполненное пением и говором птиц, напоенное свежестью рос, ароматом зелени. В полдень томительная тишина заливала его окрестности, замирали листья деревьев, утихали птицы, только жужжание редкого шмеля или осы вдруг врывалось в зовущую к отдыху тишину. Но у художников в этом уголке все вызывало желание работать и работать.

У Репина есть много этюдов, рисунков, картин, на которых рукой художника четко и ясно указано место их создания — «Абрамцево». Это и портреты хозяев, и цветы, и жена художника в белом платье в саду, и пейзажи Абрамцева и окрестностей, портреты М. В. Прахова, В. А. Гартмана, рисунки «Крестный ход в дубовом лесу», «Крестьянский дворик», «После пожара в Абрамцеве». И не случайно вспоминал Репин Абрамцево как «лучшую дачу в мире».

В Абрамцеве часто устраивали чтения. Как-то подряд несколько вечеров вниманием владел Гоголь. Читали в лицах. И это дало Репину идею написать картину «Запорожцы» — именно в Абрамцеве Репин делает первый карандашный эскиз этой своей знаменитой картины. На рисунке указана и дата, и место его создания: «Абрамцево, июль 1878 года».

Там же, в Абрамцеве Репин работает над картиной «Крестный ход в Курской губернии». Там он нашел натуру для этой работы — пишет богомолок, идущих в Троице-Сергиеву Лавру, пишет также очень колоритного урядника, которого он обнаружил в соседнем с Абрамцевым городке Хотьково. "Эту неделю я работал все на солнце с большим успехом, — писал Репин из Абрамцева. — Сделал самые трудные во всех отношениях этюды риз, дьякона и причетника, да еще интересный странник попался (мимо шел)... Если бы с таким успехом удалось поработать хотя бы половину сентября, я собрал бы все материалы для "Крестного хода".

Главного персонажа этой картины — горбуна на костылях с длинными русыми волосами — Репин тоже встретил в окрестностях Хотькова. Это подтверждается воспоминаниями сына Саввы Ивановича — Всеволода: "Многие из персонажей репинских картин знакомы нам по Хотькову, — пишет он. — Так, я отлично знал бродившего по окрестностям Хотькова и часто заходившего к нам в Абрамцево горбуна, идущего с костылем на первом плане репинской картины "Крестный ход в Курской губернии".

С горбуна Репин писал портреты в течение нескольких лет. В первом портрете 1880 года горбун в потертом зипуне, из-под которого торчит нижняя рубаха, сидит на лавочке, привычно опершись на свой костыль и уронив на колени большую руку. Пока он кажется только печальным и отрешенным. В следующем году Репин пишет его в той же позе, но совсем по-иному: сцепились кисти натруженных рук, на лице показалось выражение суровое и сумрачное, озабоченное, озлобленное. В поясном портрете маслом Репин как будто бы просветляет образ, подчеркивая на этот раз не столько мрачную энергию и силу характера лица и фигуры, сколько ум, сдержанность горбатого.

Дело в том, что, очевидно, именно в этот раз одновременно с Репиным горбуна писал его шестнадцатилетний ученик Валентин Серов. Он "взял"' горбуна почти в той же позе, почти в том же ракурсе, что и Репин, но создал образ совершенно другой и не менее совершенный. В каждом из своих портретов Репин настойчиво подчеркивал убожество одежды горбуна и всего его облика, обыденность этой фигуры, которая проглядывала даже сквозь ее трагизм и одиночество.

Юный Серов увидел и это, но он сразу понял и другое — то, чего в первых портретах Репина не было, — тонкость, одухотворенность этого обиженного природой и людьми существа, его просветленность. У Серова он и умен, и сдержан, и одинок, и трагичен. Таким образом, серовская трактовка юного ученика Репна повлияла и на его учителя. В одном из репинских этюдов этот горбун напоминает именно его серовский образ.

В следующем, 1882 году, Репин зарисовывает горбуна в рост, в движении, с еще более живым, трогательно-боязливым и одухотворенным лицом. И вскоре вписывает его в картину: ловко перебрасывая тело с помощью костыля, широко размахивая рукой, в которой зажата потрепанная кепка, русоволосый горбун в потертом зипуне и в стоптанных башмаках стремится забежать вперед, обогнать процессию, не обращая внимания на занесенную дубинку сельского старосты, преграждающего ему дорогу.

Отступ. 1.
Интересен и еще один портрет горбуна, но уже не графический и не живописный, а словесный, литературный. На двойном листе пожелтевшей, вчетверо сложенной бумаги — девятнадцать строк, написанных рукою Репина. Они написаны явно для памяти — "для себя", бегло, без обращения, без подписи, с недописанной буквой, с поправками.

Репин описывает своего персонажа так: "Горбун. Монастырский приживалка; он любит большие женские монастыри, и монахини его очень любят, особенно старушки. На монастырской кухне он необходимый помощник; своими длинными руками горбатый с необыкновенной ловкостью и проворством моет тарелки, убирает посуду и прочее. У него тонкий голосок, но много характера и энергии. На крестных ходах с помощью костыля этот молодец несколько раз успевает обогнать процессию и забежать вперед для собирания милостыни. Он религиозен по-своему и порядочный, честный юноша. На него можно положиться, он не болтлив и сдержит данное слово. Как все почти горбатые, он необыкновенно умен и скрытен".

Этот словесный портрет помогает понять тот образ, который написан Репиным на своей известной картине.

В Абрамцеве Репин пишет также портрет известного тогда сказителя русских былин В. И. Щеголенкова. Весть о том, что этот сказитель находится в Троице-Ссргиевой лавре, Мамонтовым принес Ф. Н. Буслаев, живший рядом, в Ахтырке. Савва Иванович, недолго раздумывая, отправился в лавру и привез Щеголенкова. Мамонтовы и их окружение старательно развивали у себя интерес к русскому народному творчеству, к уходящему старорусскому быту и его культуре. В Абрамцеве читали собранные Гильфердингом былины, с удовольствием слушали рассказы Ф. Н. Буслаева о русской старине в те нечастые дни и вечера, когда известный филолог бывал у Мамонтовых. Щеголенков произвел на всех впечатление, неожиданно глубокое и запоминающееся. Он сказывал «старинки» задушевно просто, слегка распевая их негромким, но приятным голосом. Репин написал его портрет и сделал карандашный рисунок.

Случалось, Абрамцево настраивало Репина вдруг на иной, совершенно неожиданный для него лад. Зажженный огоньком Саввы Ивановича, Репин превращался здесь в скульптора и с увлечением лепил. «Я, Репин и Васнецов,— сообщал Мамонтов Поленову,— вылепили друг друга, и теперь торжественно стоят три бюста».

Не оставался Илья Ефимович безучастным и к сценическим развлечениям абрамцевских обитателей. Он оказался великолепным актером на комические роли. Одним из первых Репин садился в лодку, если затевались лодочные катанья по Воре, раньше других появлялся с корзинкой в руках около террасы, чтобы идти за грибами, возглавлял далекие прогулки пешком, не отставал от других и в езде верхом. Одну из кавалькад Репин зарисовал как-то в виде шаржа — изображался Савва Иванович, за которым следовал А. В. Прахов, сын Мамонтовых Сергей, юный Серов, художник Левицкий, одно лето живший в Абрамцеве, и легкая двуколка вдали с Елизаветой Григорьевной и младшими детьми. Только себя Репин не поместил, и эту оплошность художника не замедлил исправить его ученик — Серов. Он сделал тоже рисунок верховой прогулки, но с Репиным, изображенным на его любимом и послушном Батраке.

Отступ. 2.
Из «Воспоминаний о русских художниках» Всеволода Мамонтова, сына Саввы Мамонтова: «Илья Ефимович Репин познакомился с моими родителями также в незапамятные для меня времена — в 1874 году — в Париже, где он одновременно с Поленовым, получив за дипломную работу золотую медаль от Академии Художеств, проживал пенсионером последней. В моей памяти он сохранился больше в Абрамцеве, хотя он, проживая в Москве, часто бывал у нас в доме и был постоянным участником «чтений».

Среднего роста, худощавый, с длинными кудреватыми волосами, мало словоохотливый, смотрящий на окружающих всегда с какой-то лукавой улыбкой, он, надо признаться, не привлекал наших детских сердец, тем более, что мало уделял нам внимания и всегда относился к детям с полным равнодушием. Ярко запомнился мне только один случай, когда Илья Ефимович увлекся нашей любимой игрой в войну, а по праздникам зачастую и взрослые принимали участие в этом нашем увлекательном занятии, конечно, на ролях командиров в наших малолетних армиях. Так вот Репин, предводительствуя одним из отрядов, увлекся, вошел в раж и с азартом бежал во главе своих солдат при атаке неприятельской позиции, возбуждая бодрость подчиненных ему ребят какими-то странными резкими выкриками.

Как-то летним вечером в Абрамцеве мы, мальчики, занялись увлекавшей нас игрой в городки.

Подошедшие взрослые сначала смотрели на нашу игру, приветствуя каждый ловкий, удачный удар, а затем и сами втянулись в нашу компанию, разбились на партии и приняли участие в нашей забаве. В числе юных игроков были между прочими В. М. Васнецов и И. Е. Репин. С наступлением темноты игра была прекращена, но взрослые, собравшись за вечерним чаем и остро переживая еще не остывшую борьбу, затеяли ее продолжение и началась игра в «литературные городки». Каждая партия громила своего противника стихами, тут же иллюстрируемыми Васнецовым и Репиным. Эти «литературные городки» были увековечены в Абрамцевской «летописи», как назывался у нас дневник абрамцевской жизни, веденный, к сожалению, всего только два-три года.

Гостя летом в Абрамцеве, Репин со своей семьей жил в «Яшкином. доме» — гак назывался небольшой домик, стоявший совершенно отдельно от прочих построек в полуверсте от усадьбы. С одной стороны домик был затенен молодыми липовыми аллеями. В этом домике писал Репин свои картины «Проводы новобранца» и «Крестный ход» и создал первый эскиз картины «Запорожцы», а позже, в том же домике, В. М. Васнецов работал над своими картинами: «Каменный век» и «Три богатыря».

Одно лето Илья Ефимович снимал в Хотькове возле самой станции железной дороги, на берегу речки Пажи, дачу Ертова, где и начал работу над своей знаменитой картиной «Не ждали». Изображенная на этой картине комната взята им как раз с этой дачи. Отворившая дверь возвратившемуся домой ссыльному служанка написана со служившей у него в тот год девушки Нади, которую я хорошо помню.

Также отлично знал я бродившего по окрестностям Хотькова и часто заходившего и к нам в Абрамцево блондина-горбуна, идущего со своим костылем на первом плане репинской картины «Крестный ход», равно как знал я и едущего верхом в том же крестном ходу хотьковского урядника.

Картину «Проводы новобранца» Илья Ефимович тоже начал писать в Абрамцеве и мы, конечно, прекрасно знали изображенный на этой картине двор Матвея Дмитриевича Рахмановского, крестьянина соседней с Абрамцевым деревни Быково.

В Абрамцеве же Репин на моих глазах написал несколько портретов и между прочим два портрета отца: на одном, находящемся ныне в Московском театральном музее, отец в домашней белой блузе полулежит на диване. Другой, принадлежащий Абрамцевскому музею, написан был Репиным урывками по утрам. Отец ежедневно с утренним семичасовым поездом уезжал в Москву и перед самьм отъездом из Абрамцева позировал Илье Ефимовичу каких-нибудь 10—15 минут в день.

Из прочих написанных в Абрамцеве портретов я помню работу Репина над портретом моей. матери, находящимся в Абрамцевском же музее, и еще одну из удачнейших ранних работ его — датирована она 1878 годом — портрет моей двоюродной сестры, девочки-подростка, сидящей в русском сарафане среди цветов на террасе.

Однажды, в Абрамцеве мать получила от какого-то журнала, если не ошибаюсь от «Нивы», обычную для тех времен премию подписчикам — довольно большую, размером вершков 16 на 12, олеографию в раме, изображавшую какую-то сентиментальную парочку пейзан. Помню, как все взрослые, во главе с отцом, возмущались этим произведением «искусства», и как Репин в какой-нибудь час поверх этой олеографии написал масляными красками с натуры стоявший в той же комнате на столе большой букет цветов. Этот этюд Репина находится в Абрамцевском музее.

В работах по постановке домашних спектаклей, захвативших всех близких к моим родителям друзей-художников, Илья Ефимович участия не принимал, на сцене же выступал три раза. Помню его Бермятой в «Снегурочке» Островского, где он изобразил недалекого добродушного боярина хитрым, себе на уме, царедворцем. Вот когда пришелся очень кстати свойственный Репину лукавый взгляд. Прекрасно сыграл Илья Ефимович в «Каморре» — о чем я уже поминал выше — комическую роль молодого русского простачка в Неаполе. В этой роли он нам очень нравился, причем мы особенно удивлялись тому, что на сцене он блондин.

В постройке абрамцевской церкви Репин также не принимал такого горячего непосредственного участия, как Поленов и В. Васнецов, но все же написал для ее иконостаса большой образ Спаса Нерукотворного, исполненный с необычайным для церковной живописи реализмом, а также и небольших размеров образ Софии, Веры, Надежды и Любви, очень трогавший нас, детей. Кроме того, Илья Ефимович оставил в абрамцевских альбомах много карандашных рисунков, по большей части портретов.

Занимался он изредка и скульптурой. В скульптурной мастерской отца всегда были наготове глина и все принадлежности для лепки. И вот в один прекрасный день Репин, В. Васнецов и отец одновременно занялись совместной работой. Васнецов вылепил бюст Репина, Репин — отца, а отец — Васнецова. Все эти три бюста, отличающиеся редким сходством с натурой, всегда стояли в столовой абрамцевского дома. В то же лето Илья Ефимович вылепил достаточно известный бюст знаменитого хирурга Н. И. Пирогова.

В восьмидесятых годах Репины всей семьей переселились в Петербург на постоянное жительство, и Илья Ефимович только в редкие приезды свои в Москву появлялся в нашем доме. Семья его после этого переселения все-таки провела одно лето в Абрамцеве в девяностом году, но сам Репин не приехал и из числа постоянных участников художественного кружка моих родителей выбыл окончательно».

*
Валентин Серов попал впервые в Абрамцево в 1875 году с матерью. Тогда ему было 10 лет. Затем сюда он приезжает вместе со своим учителем Репиным летом 1878 года. С тех пор Абрамцево входит в жизнь Серова на долгое время.

Мать Серова, натура деятельная и энергичная, постоянно находила себе место в самом водовороте жизненных событий. Маленький Серов в детстве был лишен того, что называют домашним уютом, постоянного внимания и ласки матери, необходимых детям. В Абрамцеве нашел он и то и другое. Серьезный и не по годам развитой (в этом была заслуга его и матери), он знал в раннем возрасте то, чему другие учились взрослыми. «Валентину Серову хорошо,— говорили о нем современники,— его Рихард Вагнер на коленках нянчил».

Отступ. 3.
Из воспоминаний матери художники Валентины Семеновны Серовой «Как рос мой сын»: «Милое, дорогое Абрамцево! Оно было многозначительным, крупнейшим фактором в жизни моего сына, как в детском возрасте, так и в годы зрелой возмужалости. Суть абрамцевского очарования в те времена составляла богато и многосторонне одаренная чета Мамонтовых, Савва Иванович и Елизавета Григорьевна. Оба обладали крупными организаторскими способностями в совершенно противоположных областях. Благодаря материальным средствам и большому упорству в достижении своих целей выработались эти две замечательные индивидуальности, и оба заняли выдающееся положение в ряду общественных деятелей конца прошлого века...

...В Абрамцеве Тоша («Тоша» — домашнее имя Валентина Серова. — В. С.) растерялся. Он сразу опустился со своих европейских высот (до этого Серов вместе со своей матерью провел три года в Мюнхене и Париже. — В.С.), окунувшись в богатое, веселое, беззаботное житье, и очутился в весьма неблагоприятном, невыгодном для себя освещении. Обнаружились обычные детские проказы; меня, в сущности, они мало пугали, но проявлялись они с азартностью и страстностью, только ему свойственными, хотя по внешности обычно казалось, что бурные проявления не в его характере. Но это только казалось. Елизавета Григорьевна чутьем угадывала сложную, высокого качества натуру ребенка, ценила Тошу и верила в него. Он, со своей стороны, платил привязанностью, нe утратившуюся за всю его жизнь.

...в Абрамцеве он был весь охвачен непреоборимым желанием отдаться привольному житью. А житье было поистине «привольное»...

Вот образчик абрамцевского «большого дня». — Тоша, скорей вставай! Сегодня у нас большой праздник, завтракаем на плоту, обедаем в лесу под Троицей... да ты скорей, уж плот убирают. Смотри не опоздай,— раздается под нашим окном лихорадочно возбужденный голосок одного из сыновей Мамонтовых.

На речке плот нарядно разукрашен коврами, легкие табуретки расставлены по бортам, прислуга то и дело шныряет в большой дом, деловито расстанавливая коробочки, картоночки, корзиночки; дети нетерпеливо топчутся на берегу, с любопытством заглядывая в таинственные пакетики.

Садимся, наконец. Взрослые заработали баграми, детвора бегает, шумит, срывает на ходу листики, сучки со свесившихся ветвей красиво сгруппированных деревьев. Сыплются остроты, шутливые возгласы, царит молодое веселье. Итальянские арии, исполняемые хозяином со всеми аллюрами модных итальянцев того времени, и неизбежная юная парочка еще более оттеняют красочность эффектной картины, освещенной полдневными солнечными лучами. Закусили, поспорили, запели хором,— это ли еще не приволье?

Впервые узнаю, что Савва Иванович желает организовать кружок, состоящий из музыкантов, певцов, художников для каких-то великих задач. Глядя на его энергичное, оживленное лицо, я невольно верила в осуществление его надежд, упований, его грандиозных планов. ...Мальчики щелкали фисташки, лакомились сластями, любовались по-своему красивыми видами, сообщали друг другу о своих заграничных приключениях. Наконец, запас веселья иссяк, требовалось обновление, освежение. Вдруг раздается топот копыт... с восторгом приветствуются экипажи, уже дожидающиеся нас на берегу. В перспективе — Сергиево-Троица!!

Мальчуганам разрешили взять верховых лошадей. Двинулись. Не только у детей, но и у взрослых такой был бесшабашный вид, что, вероятно, каждый ловил себя невольно на вопросе: неужели на белом свете нет никаких забот, никаких горестей? Хотелось развлечений, радостей, удовольствий без меры, без ограничений — вовсю!

Вот жизнь, охватившая Тошу всецело, безраздельно, и это после трудового, расчетливого Мюнхена!

На поляне, близ леса, пообедали; зашли ненадолго к Троице. На обратном пути затеяли игры: когда мы набегались в горелки, покружились в разных кошках-мышках, переловили всех гусей-лебедей, стало нас тянуть домой.

Поздно вечером хватило еще задора у Саввы Ивановича уговаривать некоторых из присутствующих экспромтом изобразить квартет из оперы Гуно. Но все-таки всему настает конец, и этот «большой» (или, скорее, длинный) день был благополучно завершен.

В сущности, что Тоше дало Абрамцево за это лето? Каждый ребенок проходит известные «этапы» в своем существовании, которые служат основами складывающемуся характеру и направляют путь к следующему привалу.

Тошин первый этап было Никольское (в этом имении княгини Друцкой-Соколинской Серов жил в 1871- 1872 годах. — В. С.). До него он жил исключительно растительною жизнью: питался, вбирал в себя солнечные теплые лучи ласки и усиленного попечения о нем, вплоть до смерти отца. В Никольском произошел перелом в его жизни. Он должен приглядываться к чужим людям, к незнакомой обстановке. В результате — первое разочарование, но зато и первое сознание своего таланта. Дальнейший путь был начертан ясно, определенно — в Мюнхен! Там Тоша черпал полной чашей из богатого запаса художественных творений, артистических созданий. Счастливые случайности, удачно сложившиеся знакомства, нечаянный подбор лиц, вдохнувших в него веру в себя, любовь к своему искусству сделали из Мюнхена колыбель его художественного воспитания.

Но вот мы и добрели до новой стоянки — пребывание в Абрамцеве. При поверхностном наблюдении казалось, что Тоша «потерял себя», потерял свой образ художника-дитяти. Образ этот сложился вполне определенный, цельный, выделявший его ярко между товарищами-однолетками. В Абрамцеве он стушевался по разным причинам. Во-первых, он увлекся окружающей средой: прекрасные произведения искусства не в музеях, а всегда на глазах, у всех на виду, обилие развлечений, беззаботное существование среди детской компании. Как это ни странно, но Тоша забросил свои альбомчики, проявлению детской его жизни в картинках, в рисуночках положен был предел. У него не было достаточно опыта, чтобы понять этот временный застой; отсюда появилась неудовлетворенность и подчас раздражение, выражавшееся иногда в очень примитивной форме.
— Гадкая собака! — разразится он, бывало, бранью и рвет свой рисунок.

Видно было, что его художественные требования переросли его техническое умение. Периоды роста очень мучительно переживаются как взрослыми, так и детьми; несомненно, Тоша тогда как художник переживал подобный момент движения вперед, и я после Абрамцева уловила этот сдвиг, но... к этой теме вернусь в свое время.

По-моему, огромное значение в жизни Тоши имело Абрамцево еще с другой, более важной стороны: я имею в виду его горячую привязанность к Елизавете Григорьевне Мамонтовой».

Общение с лучшими музыкантами, художниками и писателями своего времени, безусловно, сказалось на развитии Серова — детство с его шумными забавами и шалостями он наверстал, попав в Абрамцево. Сверстник сыновей Мамонтовых, Серов стал участником всех их мальчишеских забав. На время были забыты, заброшены карандаши, книги, музыка, и Серов с головой окунулся в беззаботную, привольную жизнь. Он испытывал большую радость, катаясь вместе с детьми Мамонтовых на плотах по Воре, грызя только что сорванную на огороде морковь или стручки гороха, помогая садовнику собирать в оранжерее раннюю клубнику или первые урожаи персиков, бегая вперегонки по аллеям абрамцевского парка.

В эту счастливую пору шумных шалостей, ничем и никем не сдерживаемых, родилось у Серова сохраненное им на вето жизнь чувство особой любви и привязанности к Елизавете Григорьевне, подарившей его той нежностью и вниманием, которых ему недоставало. Незаметно проявляла Елизавета Григорьевна свое тепло и ласку к Серову. Она подходила неслышными шагами к его комнате, чтобы проверить, как спит нашалившийся мальчик, она умела увидеть, что он устал, раздражен, нездоров, когда другие этого не замечали, она проявляла к нему чувства, которые способно проявить только любящее, большой доброты сердце, и Серов не мог не откликнуться. Елизавета Григорьевна вызвала у этого серьезного человека, художника большого таланта, натуры в высшей степени незаурядной и порядочной, такую любовь, какой он, по его собственному признанию, не питал даже к матери.

Все, чем жила Елизавета Григорьевна, что знала она и видела, хотелось ей передать Серову. В тиши Абрамцева своим детям и ему рассказывала она о красоте итальянской земли, о музеях Флоренции и архитектуре Рима, она читала им страницы сочинений Ипполита Тэна и Аксакова, Тургенева и Некрасова, Толстого и Пушкина. Серьезнее других восприняли эти рассказы ее сын «Дрюша» и «Тоша» Серов. Постепенно он стал разделять ее увлеченность Бетховеном, ему доставляло огромное удовольствие чтение аксаковской прозы, он мог часами слушать стихи русских поэтов. Серов считал для себя обязательным прочесть то, что советовала Елизавета Григорьевна, послушать и посмотреть то, о чем рассказывала она в тихие летние вечера в Абрамцеве, когда оставалась одна с детьми.

Став взрослым, многие и многие годы он писал Елизавете Григорьевне, испытывая непреодолимую потребность поговорить с ной хотя бы на бумаге. Письма эти лучше всего могут рассказать о его чувствах, большинство их адресовано в Абрамцево, туда, где впервые он увидел Елизавету Григорьевну и куда приезжал с ней навсегда проститься. «Когда я так ясно вижу и слышу всех вас, вижу Ваше лицо, фигуру, слышу Ваш голос, Вы не поверите, до чего бы мне хотелось сейчас в эту минуту быть подле Вас... Мне часто вспоминается Тэн, т. е. его описание эпохи Возрождения... удивительно, как он живо передал эту энергию, с какой... работали тогдашние мастера. Чудесная книга, я редкую книгу читал с таким удовольствием».

Из Петербурга в годы своего ученичества в Академии художеств он пишет Мамонтовой: «Я очень рад и благодарен, что не забыт Вами. Со своей стороны, Вас и Ваше ласковое чувство ко мне я никогда не забывал. Ваш образ я всегда хорошо помнил, он всегда был дорог мне, а теперь стал еще дороже. За это лето я так привязался к Вам всем, как никогда... Вы спрашиваете, как я устроился. Могу сказать, что хорошо... занятия в Академии пошли... те же натурщики, пишу и рисую довольно бодро. Как всегда недовольство и довольство своей работой. Комната у меня небольшая, но в три окна, светлая, чистенькая. Одно окно меня всегда приводит в восторг: оно все почти сплошь заполнено готической киркой очень милой архитектуры, стрельчатые окна, контрфорсы... шпиль, словом, готика, и я чувствую себя в Германии... К тому же Бетховен каждое утро привольно проигрывается в моем мозгу».

11 мая 1885 года из Петербурга он шлет Елизавете Григорьевне такие строки: «Я просто хочу послать Вам привет, сказать Вам что-нибудь ласковое, ну, хотя бы и то, что помню Вас хорошо, что все так же дороги Вы мне (кстати, я вчера и позавчера видел вас во сне), спросить Вас, как Вы поживаете, поцеловать Вашу руку, вот и все».

Занятия в Петербурге, путешествия за границу, поездки к невесте в Одессу, жизнь у матери, а затем обязательно снова в Абрамцево — так проходила молодость Серова. Много, много лет, оставляя дела, родных и близких, Серов возвращался в Абрамцево, возвращался словно к себе домой, где всегда для него светился теплый огонек дружбы, неизменно встречала его ласковая улыбка Елизаветы Григорьевны и радость ее семейства.

Абрамцево было для Серова местом, где потребность художника работать не знала стеснения и преград. Люди, пейзаж — все просилось и ложилось на холст, бумагу, картон. В Абрамдеве, поощряемый Репиным, Поленовым и Васнецовым, накапливал он свое мастерство. Осенью, летом и зимой в Абрамцево всегда было отрадно, и поэтому оно живет в больших и малых полотнах Серова, то окруженное голубым сверканьем снега, то утопающее в летнем солнце или окутанное осенним вечером. Здесь Серов пишет многие свои портреты. Это Савва Иванович спящий, он же, работающий над переводом либретто «Кармен», просто портрет Мамонтова, портрет Елизаветы Григорьевны.

Весной 1887 года Серов ездил в Италию. Цветущим маем наслаждался он музеями Венеции и самим городом, осматривал музеи Флоренции; тогда он чувствовал себя вполне счастливым, хотелось работать, испытывался необыкновенный прилив сил. Только к концу лета, в августе, попал он в Абрамцево.

В тот год в абрамцевских оранжереях был обилен урожай персиков. Спелые, с легким пушком на розовых боках нежные плоды подавались к столу и утром, и в обед, и к вечеру. Они лежали в вазах на террасе, по комнатам. Дочка Елизаветы Григорьевны Верочка — общая любимица, избалованная шалунья, прозванная Антокольским «Абрамцевской богиней», наслаждалась персиками. Она была необыкновенно хороша. Ее веселый смех раздавался и в саду, и у реки, и в комнатах дома. И, видимо, глядя на Верочку, желание художника, которое владело им еще в Италии, желание «создать что-то радостное, отрадное» нашло своё достойное выражение. Он решает, что если и писать это «радостное», то лучшего сюжета, чем эта девочка, сама похожая на персик, он не найдет.

Стояли золотые дни приближающейся осени. За окнами слышались голоса птиц, в тишину и покой дома вдруг врывался смех молодежи, и Верочке хотелось бежать туда, где было веселее, а не сидеть и позировать. Серов понимал ее желание, а она его, и они, не сговариваясь, помогали друг другу. Биограф Серова И. Э. Грабарь не раз говорил с Валентином Александровичем по поводу этого портрета. Серов рассказывал ему, что «работал «запоем», словно в угаре, и чувствовал, что работа спорится и все идет так хорошо, как никогда раньше. Было такое же восторженное настроение, как в Венеции, и было самое великое счастье, какое только может выпадать на долю художника,— сознание удачи в творчестве, ощущение бодрости, силы, хороших глаз и послушных рук.

Эту картину Серов подарил своему другу — Елизавете Григорьевне. Он ни минуты не сомневался в правильности поступка, хотя отлично понимал — такие вещи написать удается художнику нечасто. Одетая в дубвую раму, картина заняла самое почетное место в столовой абрамцевского дома на много лет, пока не попала в Третьяковскую галерею.

*
Летним днем 1880 года впервые увидел Абрамцево художник Виктор Васнецов. Однажды войдя в его жизнь, оно осталось с ним навсегда.

Абрамцевская церковь, сказочная прелесть избушки на курьих ножках — это всё создания Васнецова. Но поэтическое очарование знаменитой «Аленушки», тишина таинственной непроходимости леса в картине «Иван-царевич на сером волке», «Богатыри» с их необъятным простором, фриз «Каменный век» — это не только Васнецов, это еще и Абрамцево.

Летом 1880 года Васнецов только приходил в Абрамцево. Но на следующее лето Мамонтовы приглашают его с семьей провести в Абрамцеве, в «Яшкином доме», покинутом Репиным. К приезду Васнецова вокруг дома разбивают новый сад, строят террасу. Мамонтовы ждут Васнецова с нетерпением, и, наконец, 9 мая 1881 года утром было получено письмо от Васнецовых с сообщением, что в два часа дня они приезжают. Вечером первого дня всей компанией ходили гулять через Быково за речку по большой дороге, по которой год назад впервые шел в Абрамцево Васнецов.

Для Виктора Михайловича начинается счастливая полоса «абрамцевской жизни». Все семейство Мамонтовых и их друзья проявляли постоянный интерес к труду художника. Работал он днем, а вечер, наполненный чтением, заканчивался бесконечными проводами то Васнецовых к «Яшкину дому», то обратно Мамонтовых. Решительное расставание происходило у трех помнивших еще Аксакова сосен, они стояли в ту пору на аллее, ведущей к «Яшкину дому».

На второй год жизни Васнецовых в Абрамцеве, словно по воле волшебника, возникла у северной стены «Яшина дома» мастерская. Она была летней, но просторной и светлой. Мамонтов узнал о желании Виктора Михайловича написать картину «Богатыри», а для осуществления этого замысла не было подходящего помещения.

Среди запаха свежего теса, из которого сделаны стены мастерской, среди бескрайних далей русских полей, открывавшихся глазу из окон, легко дышалось и радостно работалось. И натура, в Абрамцеве находилась постоянно. В разное время Васнецову позировал для «Богатырей» Поленов, поочередно превращаясь то в Алешу Поповича, то в Добрыню Никитича и даже в Илью Муромца на коне. Позировал Васнецову в Абрамцеве для Алеши Поповича и сын Мамонтовых — «Дрюша». Ничто не нарушало тишины, даже детям в часы работы Васнецова строго-настрого запрещалось появляться в окрестностях «Яшкина дома». Они только издалека наблюдали, как кучера мыли абрамцевского битюга, готовя его позировать художнику.

Окрестности Абрамцева помогли Васнецову создать пейзаж картины, найти нужный колорит. К концу первого лета работы над «Богатырями» картина была настолько написана художником, что он решался показывать ее и даже устроил в Абрамцеве выставку из этюдов, эскизов и пейзажных мотивов, сделанных к ней.

Когда решили строить церковь, Васнецов, хотя был занят другой работой, принял в ее сооружении самое горячее участие.

Об этом периоде художник вспоминал так: «Идея соорудить церковь, вероятно, была Елизаветы Григорьевны, человека глубоко религиозного. В. Д. Поленов предложил взять за образец Новгородский храм Спаса Нередицкого. Он и я конкурировали в составлении проекта церкви. Мой рисунок вышел более в московском характере, чем в новгородском, но в семейном жюри к исполнению был принят мой эскиз с некоторыми изменениями. Летом сделали закладку и на другой год храм был уже готов. Все мы художники: Поленов, Репин, я, сам Савва Иванович и семья его принялись за работу дружно, воодушевленно. Наши художественные помощницы: Елизавета Григорьевна, основавшая в Абрамцеве известную столярную художественную мастерскую, Елена Дмитриевна Поленова, Наталья Васильевна Поленова (тогда еще Якунчикова), Вера Алексеевна Репина от нас не отставали. Мы чертили фасады, орнаменты, составляли рисунки, писали образа, а дамы наши вышивали хоругви, пелены и даже на лесах, около церкви, высекали по камню орнаменты, как настоящие каменотесы. Савва Иванович, как скульптор, тоже высекал по камню. Своей работой он помогал только в свободное время, приезжая к нам к вечеру и по праздникам, так как вел в это время великое общественное и ответственное дело постройки Северной дороги. В наезды свои, конечно, всех воодушевлял. Подъем энергии и художественного творчества был необыкновенный: работали все без устали, с соревнованием, бескорыстно. Казалось, опять забил ключом художественный порыв творчества Средних веков и века Возрождения. Но там тогда этим порывом жили города, целые области, страны, народы, а у нас только абрамцевская малая художественная дружеская семья и кружок. Но что за беда, дышалось полной грудью в этой зиждительной атмосфере. Работа кипела. Поленов создал прекрасный иконостас строгого новгородского стиля и орнамента, можно сказать, образец своего рода. Написал он также на вратах «Благовещенье» — одно из его прекраснейших произведений. Репин написал образ Нерукотворного Спаса. Неврев Н. В. — Николая-чудотворца. Мои там работы: небольшой образ богоматери в иконостасе, послуживший мне впоследствии во Владимирском соборе, преподобный Сергий и несколько других малых образов. Своей рукой я расписал клиросы, даже пришлось самому набирать мозаику пола с рабочими-бетонщиками. И все спорилось и кипело, и на всем веял подъем духа и энергии самого Саввы Ивановича. Нужен кузнец ковать кресты, решетки — вот он. Мастера, каменотесы, позолотчики — все живой рукой есть, по щучьему веленью. А сам везде шуткой, веселым словом подбодрит, подкрепит уставшую руку... Церковь кончена, освящена в Спасов день. Веселье, радость! Чувствуется: что-то сделано, что-то создано живое!

Теперь любопытные ездят в Абрамцево смотреть нашу маленькую, скромную, без показной роскоши, абрамцевскую церковь. Для нас — работников ее — она трогательная легенда о прошлом, о пережитом, святом и творческом порыве, о дружной работе художественных друзей, о дяде Савве, о его близких...».

Наталья Поленова в своей книге «Абрамцево» приводит выдержки из писем Елизаветы Григорьевны, относящиеся ко времени создания церкви сначала в проектах, затем в процессе ее возведения и росписи: «Какая чудесная выходит паша церковь. Я просто не налюбуюсь па нее. Очень много в фасаде изменено к лучшему... Васнецову церковь не дает даже ночи спать, все рисует разные детали. Как внутри будет хорошо... Главный интерес церковь. По поводу ее вчера целый день шли толки и возникали горячие споры. Все до страсти какой-то увлечены высеканием орнаментов... Окно Васнецова выходит действительно прелесть как хорошо; не только арки, но и все колонки покрыты орнаментом».

Васнецов не желал видеть в церкви ничего обыденного, ему хотелось, чтобы это создание творческого подъема отвечало тому радостному настроению, с каким оно строилось. Так, когда дошла очередь до пола и Савва Иванович решил сделать его обыкновенным — цементно-мозаичным (плит не было), Васнецов яростно запротестовал. «Только художественная выкладка узора»,— настаивал он и взялся руководить ею.

Сначала на бумаге возник контур стилизованного цветка, а потом рисунок его перенесли на пол абрамцевской церкви. «... Васнецов сам,— вспоминает Наталья Поленова,— по нескольку раз в день забегал в церковь, помогал выкладывать узор, направлял изгибы линий и подбирал камни по тонам. К общей радости скоро вдоль всего пола вырос огромный фантастический цветок. В нем появилось что-то небывалое, творческое, и он стал прародителем нового художественного направления стилизации природы».

Васнецов выручил Мамонтовых и тогда, когда дело дошло до клиросов. Он не смог удовлетвориться простой окраской их в зеленовато-голубой тон, что сделал Неврев. Виктор Михайлович дает задание принести ему цветов. Дети и взрослые бросились в поля и на лесные опушки. К назначенному часу у церкви был ворох самых разнообразных цветов, в букетах, и просто так разложенных на полу. Под рукой Виктора Михайловича голубой фон клироса покрылся нежными цветами русского лета. Большое впечатление на всех членов кружка произвола написанная Васнецовым на стене церкви фигура Сергия Радонежского. Савва Иванович в «Летописи сельца Абрамцева» отметил: «Васнецов написал Преподобного Сергия, фигура вышла впечатлительная благодаря горячему творческому настроению, с которым художник принялся за письмо».

Отступ. 4.
Из «Воспоминаний о русских художниках» Всеволода Мамонтова, сына Саввы Мамонтова: «Во время производства самой постройки, проходившей с особым подъемом и небывалым увлечением, Поленов близко сдружился с вышивавшими до его эскизу шелковые хоругви моей матерью и ее двоюродной сестрой — Натальей Васильевной Якунчиковой и вскоре женился на последней. Свадьба их была первой в только что освященной новой абрамцевской церкви. И сейчас, как живая, стоит у меня перед глазами любимая стройная фигура Василия Дмитриевича во время венчания с венцом на голове. Он не захотел иметь шаферов, которые по обычаю того времени держали во время венчания над головами венчающихся венцы, а надел себе на голову венец, скромного вида, исполненный по древнему образцу, специально для абрамцевской церкви.

После женитьбы «молодые» Поленовы провели лето в Абрамцеве в только что отстроенном доме, с той поры так и носящем название Поленовского. В доме этом одна комната была с огромным, выходящим на северо-восток окном, так как предназначена она была для мастерской художника. Помнится, как при Поленовых все стены этой большой комнаты были украшены свеженаписанными этюдами, результатом плодотворной работы Василия Дмитриевича.

На следующий год Поленовых постигло большое горе — умер их сын-первенец. Потеря первого ребенка сильно удручила Василия Дмитриевича, и он сразу как-то утерял добрую половину своей животворящей энергии и предприимчивости. Тем не менее дом их вскоре стал центром, где собирались молодые художники, среди которых ярко выделялись И. И. Левитан, К. А. Коровин и М. В. Якунчикова-Вебер».

С Абрамцевым связана и история создания Васнецовым фриза «Каменный век» для Исторического музея. Вся мастерская при «Яшкином доме» была заполнена рисунками, эскизами, этюдами отдельных фигур, набросками композиционных решений, много позировал Васнецову молодой Серов. Над фризом Васнецов работал до поздней осени 1883 года. Стало совсем холодно, мастерская не топилась, холсты не сохли. Тогда он вместе с братом А. Васнецовым на палках перенес все холсты в абрамцевский дом, где они сначала высыхали, а потом их перевозили в Москву.

В промежутках между работой над фризом Васнецов создает проект избушки на курьих ножках для парка. Проект скоро превратился в реальное чудо русской сказки. Разлапистые пни вместо ног, огромные, не в обхват бревна стен избушки, конек, венчающий крышу, и летучая мышь с совой на фронтоне избушки переносят всякого, кто увидит ее перед собой, в знакомую страну русских сказок.

Любила эту избушку хозяйка Абрамцева. Здесь часто, сидя с играющими детьми, читала она письма Виктора Михайловича, адресованные ей, а было их немало. Васнецов высоко ценил ум и культуру Елизаветы Григорьевны, относился к ней с глубоким уважением. «Вы,— обращается к Мамонтовой Васнецов,— со светлым и возвышенным духом необходимы нам (художникам.— В. С.), а уж мне-то как необходимы».

В Абрамцево посылал Васнецов Елизавете Григорьевне эскизы росписей Владимирского собора, советовался с нею о многих творческих вопросах: «Не откажите, Елизавета Григорьевна, черкнуть мне несколько слов об эскизах. Вы знаете, мне крайне интересно знать Ваше впечатление и мнение... от Вас-то ложных комплиментов нельзя ожидать». И через некоторое время в другом письме: «Я чрезвычайно рад, Елизавета Григорьевна, делиться с Вами своими мыслями и грезами, по временам в этом чувствуется крайняя необходимость».

Именно к Елизавете Григорьевне он обращается и от нее получает интересующую его литературу — статьи Буслаева, лекции Ключевского. Живя и работая в Киеве, Виктор Михайлович некоторое время не приезжал на лето в Москву и не был в Абрамцеве. Елизавета Григорьевна не устает приглашать его с семьей: «Вот и у нас стало похоже на весну, можно начинать и о лете подумывать. «Яшкин дом» готовится принять своих коренных обитателей. Мы ужасно желаем Вас видеть у себя и пожить опять с Вами». Наконец, в 1891 году Васнецов с семьей снова приехал в Абрамцево. К приезду их готовились, как к большому событию. Устраивался в честь художника ряд празднеств, костюмированный вечер, намечались отдаленные прогулки, поездки в окрестности, приглашение гостей. Повидаться с Васнецовым приезжал в Абрамцево Репин.

В начале XX века Виктор Михайлович купил небольшое имение в двадцати километрах от Абрамцева. К тому времени лишь Елизавета Григорьевна безвыездно жила в своем любимом загородном гнезде. И случалось зимой, несмотря на ветер, мороз и снегопад, конь мчал к Абрамцеву сани, покрытые медвежьей полостью. Виктор Михайлович нетерпеливо поглядывал по сторонам, ожидая, когда впереди покажется приют его молодости, место рождения его картин и смелых порывов фантазии.

*
Много работал в Абрамцеве и младший брат Виктора Васнецова — художник Аполлинарий Васнецов. В сентябре 1883 года Е. Д. Поленова получает письмо от Н. В. Поленовой, где последняя пишет об этом художнике такие строки: «Вчера вернулись мы из Абрамцева... Каких чудес наработал Аполлинарий [Васнецов]!.. Какие краски! Откуда он берет такую силу? Сделал около девяноста этюдов...»

Младший Васнецов любил Абрамцево не только за окружающую его природу, за гостеприимный дом Мамонтовых и широкую возможность общения с художниками — Абрамцево было ему дорого еще и потому, что здесь подолгу жил его брат, жил, работал и чувствовал себя вполне счастливым человеком.

В годы, когда пора неповторимых лет была далеко позади для обоих Васнецовых, Аполлинарий Михайлович, составляя для В. М. Лобанова биографию своего брата, писал: «Итак, в Абрамцеве Виктор Михайлович за время 1881—1885 г[одов] прожил пять летних сезонов, из которых четыре в «Яшкином доме». За этот период времени написаны «Поле битвы», «Аленушка» (начата в Ахтырке), эскизы декораций и костюмов к «Снегурочке», рисунки церкви и образа для нее... начаты «Богатыри».

Аполлинарий Васнецов не участвовал в летних абрамцевских развлечениях кружка. Он чувствовал себя среди всех остальных младшим или просто был более застенчив, во всяком случае, оп оставался наблюдателем веселых затей и домашних спектаклей, слушателем в чтениях. Он просто радовался вместе со всеми настроению, царящему в кружке.

*
Много работал в Абрамцеве и художник Михаил Нестеров. Это место Подмосковья однажды и навсегда стало частью жизни Нестерова, художника и человека. Покидая Абрамцево, уезжая из него даже ненадолго, он в письмах выражает свою тоску по нему. Оно стояло рядом с художником, когда он брался за перо, чтобы написать воспоминания о своем долгом и непростом жизненном пути. Рукой, постаревшей, но твердой, ясно и четко он выводил на бумаге: «Я любил приезжать в Абрамцево и, живя там, приходить в большой дом (к Мамонтовым. — Е. К.). Именно тогда мне хорошо думалось, хорошо работалось... В те счастливые дни там написан был пейзаж для «Варфоломея», весенние этюды для «Юности Сергия Преподобного».

Свое первое впечатление от Абрамцева он подробно изложил в письме к сестре: «Абрамцево, имение... — одно из живописнейших в этой местности. Сосновый лес, река и парк... Из картин и портретов самый знаменитый — это портрет, писанный Серовым... с той же Верушки Мамонтовой... чудная вещь.. .— тут (в парке. — В. С.) первое, что останавливает внимание, это баня в стиле XVII века — архитектура профессора Ропета; далее, углубляясь в глубь парка, темной вековой сосновой аллеей, вы выходите на небольшую поляну, посреди которой стоит чудо-церковка... Из православного храма отправились мы в «Капище» или нечто подобное избушке на курьих ножках. Против нас — оригинальный киевский идол. Тут русский дух, тут Русью пахнет, все мрачно, серые ели наклонили свои ветви, как бы с почтением вслушиваясь в отрывистый жалобный визг сов, которые сидят и летают тут десятками. Это чудное создание, не имеющее себе равных по эпической фантазии... Далее идет мастерская С. И. Мамонтова — архитектура знаменитого Гартмана. Вот главное, что поражает на первый раз, мне кажется, всякого, кто попадет в Абрамцево».

Скоро Нестеров разглядел и то, что не всякого поражало с первого раза, но все же составляло главную прелесть Абрамцева — это хозяев его. Для Нестерова стала ближе Елизавета Григорьевна. Много лет спустя после ее смерти Нестеров писал о ней: «Я, право, не знаю, не помню на пути своем ни одной женщины, которая бы отвечала так щедро, так полно на все запросы ума и сердца. Какое счастливое сочетание большого ума и большого сердца! Какое редкое равновесие того и другого! Величайший житейский такт, мудрость жизни, неусыпная мысль к доброму деланию, скромность, простота... энергичный, разумный член общества, друг меньшой братии с прекрасной инициативой в области просвещения и прикладных искусств. При всем том обаятельная в обращении с людьми, с привлекательным лицом, тихими, немного прищуренными глазами и несколько печальной улыбкой...

В моей жизни Елизавета Григорьевна, знакомство с ней в дни моей молодости, посещения и жизнь в Абрамцеве занимают немалое место». Это писал Нестеров о Мамонтовой, когда ее уже не стало.

А вот письмо к ней — из Уфы: «Я, как и большинство знающих Вас, особенно молодежь, вижу в Вас высокое проявление простоты и сердечности. Ваша готовность терпеливо выслушать и дать по возможности добрый совет в случае какой-нибудь невзгоды дорога бесконечно».

Что здесь имеет виду Несторов? Немногих удостаивал он чести видеть его полотна неоконченными, еще меньше было людей, с которыми он делился планами, говорил о том, как идет работа. Елизавета Григорьевна была в их числе, он слушал с вниманием ее мнение и верил этому мнению. Работая над картиной «Видение отроку Варфоломею», пейзаж для которой дали художнику окрестности Абрамцева, беспокоясь за свое детище, обращается Нестеров к Елизавете Григорьевне: «...Прошу Вас еще раз, Елизавета Григорьевна, не отказаться, первой высказать свое мнение о моем «Отроке Варфоломее».

Большей чести от художника Нестерова получить было нельзя, редкие, редкие люди удостаивались этого.

«Я часто бываю в Абрамцеве,— пишет Нестеров в другом письме,— иногда Е. Г. Мамонтова берет книгу и читает что-либо, выбор обыкновенно бывает удачным и слушаешь с неподдельным удовольствием. Так, недавно она предложила прочесть «Письма из Флоренции» Буслаева, и передо мной снова, как живая, встала чудная Флоренция, побывал я с Буслаевым в Сан-Марко и в Питти, полюбовался «Персеем», посидел у Фра Анжелико, Филиппе Липпи и у других приятелей. Хорошо стало на сердце».

В Государственном архиве литературы и искусства хранится одно из писем Нестерова, явно навеянное ему и встречами в Абрамцеве, и самим духом его — его «идеей», как скажет позднее Флоренский.

Там Нестеров пишет: «...Чем большее число просвещенных людей отнесутся с пониманием и сочувствием к задачам, над которыми трудится художник, тем легче ему работать.

Как поражают в старинных художниках глубина, непосредственность и искренность изображений их, как они полно и небоязливо решают свои задачи. Откуда у них эта теплота, искренность, смелость? Не все же они гении... Смогли и осмелились быть самими собой. Загадку эту разрешить легко, если представить себе, что в предшествующие века и в век, современный художникам, все окружавшие их люди, и великие и малые, просвещенные и невежественные, глубокие и простые — все... питали свою душу одними и теми же великими чаяниями. И вот все художники тогда, великие и малые, находили дело по душе, по сердцу, и всякое их от души сказанное слово принималось с радостью и благодарностью. С какой любовью, страстно строили все они свои храмы, писали свои живописные поэмы, рубили целые миры из камня. И вся толпа волновалась, жила и радовалась созданиями своих художников, и эта горячая связь между художниками и их современниками передавалась из поколения в поколение и создала то, чем мы до сих пор укрепляем и согреваем свои ослабевшие и охладевшие души... А кто теперь ждет от нас откровений? Кому нужны наши восторги, печали, радости? От нас требуют развлечения, чтобы занять страшную пустоту души. Что теперь святая святых художника? Он прежде всего сын века и толпы... Век дал ему идеал, а каков идеал века сего?..»

«Абрамцево и жизнь моя там, — писал Мамонтовой Нестеров в канун XX века, будучи уже известным художником,— останутся в моей памяти чем-то столь юношески привлекательным, что хотелось бы впечатления этого хорошего былого поддерживать и сохранить еще надолго».

*
Нежданно-негаданно для себя и для других стал художником Илья Семенович Остроухов, друг семьи Мамонтовых — таков был там воздух.

Остроухов до Мамонтовского кружка изучал биологию, любил и знал музыку, сам хорошо играл на фортепьяно. Но вот, попав к Мамонтовым, он, тогда совсем молодой, очень застенчивый человек высокого роста, вызывающий веселые добродушно-насмешливые шутки, охладел к биологии. Вокруг него говорили о живописи, занимались живописью, спорили об искусстве, любили мир, который несет картина. Робко, доверившись самому скромному из кружка А. А. Киселеву, Остроухов попробовал свои силы. Киселев одобрил его первые опыты. За ними последовали другие, еще и еще. Вскоре, не имея никакой школы, впервые взяв в руки карандаш, а затем и кисти, он стал создавать небольшие, но талантливые работы. Поленов берет Остроухова к себе «на выучку» и требует немедленно этюдов с натуры, писать природу, природу.

Остроухов едет в Абрамцево. Там зимой и летом всегда готовы для художника и дом, и обед. И не было ни одного лета, чтобы Остроухов не приезжал в Абрамцево писать этюды.

Остроухов писал их один, писал вместе с Серовым, с Левитаном, Коровиным, Поленовыми — братом и сестрой — и превратился в художника. Сероватая синева абрамцевского неба, бесконечная даль, покрытая тучами и редкими облаками,— все эти большие и маленькие кусочки абрамцевского неба в этюдах и картинах художника подготовили возможность создания его знаменитой, висящей ныне в Третьяковке картины «Сиверко».

Но не только живописи научился Остроухов в Абрамцеве — он научился здесь ценить и любить искусство своих далеких предков. На глазах у этого художника создавался в Абрамцеве музей, где собирались образцы народного искусства. И со временем Остроухов создаст свой замечательный музей живописи, он впервые покажет икону в соседстве с картиной, и все увидят, что такое древнерусская живопись.

Теперь художник Остроухов блистал на выставках, его имя не сходило со страниц газет и журналов, печатались его портреты, раскупались его картины — любители и ценители живописи восхищались его пейзажами и собранием его картин в Трубниковском переулке. Вскоре он станет попечителем Третьяковской галереи, авторитетным искусствоведом.
Но ничего этого в его жизни не было, если бы не было в ней Абрамцева.

Отступ. 5.
Из «Воспоминаний о русских художниках» Всеволода Мамонтова, сына Саввы Мамонтова: «Илья Семенович Остроухое в 80-х годах прошлого столетия был постоянным гостем в Абрамцеве и настолько своим человеком у нас дома, что мы звали его попросту «Ильюханция».

В эти давние времена он не имел положительно ничего общего с тем тучным, преисполненным важности и самоуверенности общепризнанным авторитетом в вопросах живописи, каким он, покинув пост директора Третьяковской галереи, доживал свой век при музее своего имени в Трубниковском переулке в Москве. Мне, коротко знавшему Илью Семеновича с молодых его лет, казалось невероятным, чтобы так радикально мог измениться человек.

Остроухов несколько летних сезонов подряд прожил в Абрамцеве. Тогда это был худой, как жердь, сильно стесняющийся своего непомерно высокого роста, неловкий в движениях, слегка суетливый, и в вместе с тем нерасторопный, застенчивый начинающий художник. Хорошо образованный, знающий несколько иностранных языков, начитанный, он был для всех интересным собеседником. У нас в семье он дружил больше всего с матерью. С ней, преодолевая свою конфузливость, он любил поиграть в четыре руки на фортепиано. В этом своем часто повторяемом занятии они придерживались исключительно классической музыки и у меня в памяти особенно крепко сохранился в их исполнении септет Бетховена. Но стоило во время их игры появиться в той же комнате кому-либо из малознакомых, как Илья Семенович моментально опускал руки и, не сдаваясь ни на какие увещевания и просьбы, решительно прекращал свое любимое занятие.

Сходясь также в своем увлечений итальянским искусством и литературой, мать моя и Остроухов, решив твердо прочитать в подлиннике Данте, в одну из зим брали совместно уроки итальянского языка. Отчетливо засела у меня в памяти манера, с которой Илья Семенович, шепелявя (этот изъян был у него природный), нараспев декламирует первые стихи Дантовского «Ада».

Пейзажист в живописи, Остроухов, проживая в Абрамцеве, работал много и плодотворно. При первой возможности отправлялся он куда-либо писать этюды для своих будущих картин, причем предпочитал проделывать это в компании с кем-нибудь из товарищей-художников. Боязнь его отправляться на этюды в одиночку доходила до того, что, уступая его настойчивым просьбам, молодая няня моих сестер, Акулина Петровна, иногда сопровождала его и во время работы Ильи Семеновича над этюдами даже читала ему что-либо вслух.

Зрительная память моя твердо сохранила эти две направляющиеся на этюды фигуры: впереди высоченный Ильюханция, нагруженный мольбертом, зонтом и ящиком с красками, а за ним, легкая, веселая Акулина Петровна с «Русской мыслью» подмышкой.

Илья Семенович был, несомненно, очень балован своей семьей в детстве, как младший сын. Оттого он на протяжении всей своей жизни требовал особого внимания и имел болезненно развитое самолюбие. Как-то утром в Абрамцеве, когда мы все уже собрались за чайным столом, появляется опоздавший Остроухов, обходит всех сидящих, здороваясь с каждым из нас, кроме моей матери. Конечно, эта выходка Ильи Семеновича всех озадачила, а он на вопрос матери о причине такой немилости к ней невозмутимо заявил: «Вчера вечером, уходя спать, вы со мной не простились. Зачем же я буду здороваться с вами сегодня?».

Конечно, это была штука — и шутка, как и все остроуховские, безобидная и забавная, но вызвана она была без сомнения неподдельной обидчивостью.

Из молодых художников, завсегдатаев Абрамцева, Остроухов ближе прочих сошелся с Серовым. Дружба их была прочна и продолжительна.

В Москве они занимали общую мастерскую на Ленивке, и только женитьба Ильи Семеновича расстроила это рабочее сожительство.
[…].
Видный след оставил Остроухое в абрамцевской жизни и своими литературными способностями. В «Летописи» Абрамцева увековечена его шутливая, написанная гекзаметром, поэма «Юлья-до-Ильяда», в которой он повествует об одном из своих любовных увлечений».

*
Коровин в Абрамцеве бывал там наездами, недолго. Как-нибудь вечерком Савва Иванович захватит его с собой из Москвы, побудет денек-другой Коровин и укатит. «Рыбная ловля здесь не та,— отвечал он на упреки и уговоры,— прошли аксаковские времена, когда и судачка в окрестностях можно было выловить, теперь в Воре ничего нет, а в Нерли, у Переславля, глядишь — и на крючке царь-рыбка».

В поле, у плетня постоит перед объективом поленовского фотоаппарата, спугнет кур, заставив их долго кудахтать, от души посмеется над Тоньоном (гувернер детей Мамонтова) за его страсть к «устрицам», которых они вылавливали в Воре вместе с Врубелем (улиток в раковинах), распишется на скатерти Веры Саввичны — она собирала автографы знаменитых гостей Абрамцева и вышивала их,— а там раздается стук удаляющегося экипажа, увозящего Коровина на станцию.

Непрочь был Константин Алексеевич покататься на лодке по Воре. Немноговодная она река, но лодка по ней двигаться могла быстро, особенно если на веслах сидела абрамцевская молодежь. Не отказывался и отскакать верхом порядочно верст или просто отдохнуть, отоспаться на мягком и уютном диване в кабинете Саввы Ивановича, забыв обо всем на свете. За долгие годы таких наездов в Абрамцеве случалось, конечно, ему бывать здесь и с этюдником. Тогда быстро и изумительно красиво ложились свободные мазки на полотно, изображая то верхний абрамцевский пруд, то Ворю.

*
Не прошел мимо Абрамцева и Левитан. Он бывал там особенно часто в 1885 году, когда Мамонтов готовил к постановке оперы «Жизнь за царя» и «Снегурочка». Левитан писал часть декораций к «Снегурочке» по эскизам В. М. Васнецова, а к опере «Жизнь за царя» и сам был автором эскизов и исполнителем декораций к нескольким картинам. Среди левитановских этюдов, карандашных набросков, где изображаются ноля, реки, леса и перелески средней русской полосы, есть множество неназванных. Теперь трудно сказать, какой из них был сделан в Абрамцеве или около него. Но можно не сомневаться, что многие из них написаны именно в Абрамцеве.

*
Дух "Мамонтовского кружка" захватывал в Абрамцеве всех, кто только попадал в его "силовое поле". Здесь слились воедино ученые споры и творческий поиск, заботы о российских дорогах и развитие национальных русских промыслов, живопись и театр, любование "интимной национальной нотой", говоря словами Васнецова, звучащей повсюду, любовь и дружеские узы. Лучше всего сказал об этом философ Павел Флоренский: "Абрамцево... прежде всего есть духовная идея, которая не уничтожаема... Если будет жива идея Абрамцева, не все погибло".