От автора  |   Досье  |   Комментарии

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 16. Завершение пути

Как только Мамонтов был судом оправдан, он уехал в Париж. Там в это время была открыта Всемирная выставка. В огромном русском отделе экспонировались майоликовые изделия абрамцевской мастерской. Великолепны были на выставке декоративно-прикладные панно Коровина, работы Врубеля, Головина. Мамонтов оказался в числе награжденных золотой медалью за майолики завода «Абрамцево».

Возвратившись в Москву, Савва Иванович поселился в конце 1900 года в доме при гончарной мастерской в Бутырках, а если точнее, если формально, по-почтовому, то так — "в доме Иванова 2-го участка Сущевской части за Бутырской заставой, по Бутырскому проезду".
Эта мастерская, основанная в Абрамцеве в 1889 году, была переведена сюда, в Бутырки, в 1896 году. И здесь, в доме при мастерской, Мамонтов проживет последние 20 лет своей жизни.
Как прежде в дом на Садовую, к нему будут приходить как художники старшего поколения — М. А. Врубель, В. А. Серов и другие, там и творческая молодежь — А. Т. Матвеев, П. С. Уткин, П. И. Бромиуский, М. С. Сарьян, П. В. Кузнецов. Там же Мамонтова будет иногда навещать С. П. Дягилев.

А семья Саввы Ивановича будет жить в Абрамцеве, которое было собственностью Елизаветы Григорьевны и потому конфискации не подлежало. Что же касается прочей недвижимости, принадлежащей лично Мамонтову, то она была продана. Формальной же владелицей мастерских художественных изделий "Абрамцево" в Москве была дочь Саввы Ивановича — Александра.

Что касается материальной стороны жизни Мамонтова, она была в эти годы зачастую жесткой и, быть может, пришлось бы действительно прибегнуть к «акридам и дикому меду», если бы не гончарный завод, а главное — друзья.

«Дорогой Валентин Александрович! — пишет он Серову в 1908 году.— Я сейчас раздобыл немного деньжат и счастлив, что могу возвратить тебе двести рублей, которые ты дружески ссудил мне.

Спасибо. Я кончаю высшие курсы мудрости и, вероятно, cкopo получу диплом, т. е. отойду в нирвану, к праотцам. В самом деле, за последние восемь лет я познал практически такие истины, которые прежде пропускал мимо ушей, т. е. самые обыкновенные пословицы, вроде: «От тюрьмы и от сумы не отказывайся», «Доброго друга познаешь в несчастье» и т. д. О, боже мой, чего только я не видел в жизни! Жму крепко руку. Савва».

Отступ. 1. КОРОВИН ВСПОМИНАЕТ
Из воспоминаний художника К. Коровина:
"Как известно, в процессе Мамонтова […] присяжные заседатели в полном составе вынесли оправдательный приговор Савве Ивановичу Мамонтову. Выйдя из суда, Савва Иванович поехал на свой гончарный завод в Бутырках, где он с Врубелем делал из глины прекрасные произведения майолики. Савва Иванович заехал ко мне в мастерскую на Долгоруковской улице, пригласил меня к себе, и мы вместе с ним поехали в его две комнаты в маленьком домике на гончарный завод. Было поздно. Ворота были заперты. Мы звонили, но никто не отворял. Сбоку у забора в песке была лазейка для собак. И вот в эту лазейку мы пролезли с Саввой Ивановичем. Нас встретил Петр Кузьмич (Ваулин — В. С.), который заведовал обжигом майолики. Савва Иванович сказал:
- Ну, Костенька, теперь вы богатый человек. Сейчас поставим самовар, идите за калачами.
Я — в ворота, побежал в лавочку, достал калачей, баранок, колбасы, каких-то закусок и принес Савве Ивановичу. Савва Иванович был, как всегда, весел. Потеря состояния, тюрьма и суд на него не произвели никакого впечатления. Он только сказал мне:
- Как странно. Один пункт обвинения гласил, что в отчете нашли место, очень забавное: мох для оленя — 30 рублей. Костенька, — сказал Мамонтов, — помните этого оленя, бедного, который умер у Северного павильона на Нижегородской выставке. Его не знали чем кормить, и мы так жалели: мох-то, должно быть, не тот, он не ел. Бедный олень...
И Савва Иванович смеялся.
- Видите, его положение было хуже, чем мое. Мошенники-то, мох-то, должно быть, не тот дали, не с севера.
Савва Иванович так и остался жить на своем заводе. И сожалел все время, что не может поставить опять в театре тех новых опер, партитуры которых он покупал и разыгрывал с артистами".

*
После суда жизнь Саввы уже не была такой блестящей, как прежде. От него отшатнулись чиновные люди, ранее искавшие с ним встречи, мало кто решался теперь упоминать его имя.
Но многие коллеги, люди искусства его помнят. Немало получает в эти годы Савва Иванович и деловых приглашений и предложений.
И дело не только в субъективной оценке трудов Мамонтова. Он смог уловить «нерв времени», стал делать то, что оно, это время, требовало, и он мог видеть признание своих трудов в работе других людей. Они фактически стали продолжать его дело.

Так, дело художественной промышленности, начатое друзьями дома на Садовой в конце XIX века, было подхвачено Строгановским училищем в начале ХХ века. И в начале 900-х годов Савва Иванович избирается членом художественного совета этого училища.

Так, продолжают свою работу Талашкинские художественными мастерскими, созданные в прямое подражание Абрамцевским мастерским.

Так, Савва Иванович избирается почетным членом Московского литературно-художественного кружка.
Известие об этом он получает следующей телеграммой: «Бутырки, завод Абрамцево, Савве Ивановичу Мамонтову. Члены Московского литературно-художественного кружка, собравшиеся в общее собрание, высоко, ценя ваши громадные заслуги перед русским искусством вообще, перед Русским театром в особенности, избрали вас почетным членом кружка. Извещая вас об этом избрании, дирекция кружка просит Вас от имени общества собрания не отказать принять означенное звание и тем разрешить украсить вашим именем немногочисленный список лиц, состоящих почетными членами Литературно-художественного кружка. Председатель дирекции кружка — Валерий Брюсов, товарищ председателя — Сергей Иванов».

Так, архитектор Шехтель пишет к Савве Мамонтову: «...Мне чрезвычайно лестно было бы показать Вам все постройки в северном русском стиле для Глазго. Как бы было хорошо, если бы Вы организовали небольшой кустарный отдел. Декабрь 1900 года».

Так, Станиславский неизменно зовет его на генеральные репетиции новых спектаклей Художественного театра. «Дорогой Савва Иванович! Очень хотел бы видеть Вас завтра в театре, как моего учителя эстетики»,— пишет он Мамонтову перед генеральной репетицией «Синей птицы».

Так, в Москве был открыт Народный дом, где давались спектакли лучшими театральными силами столицы. Стоимость билетов была значительно снижена против обычной, чтобы воспользоваться ими могли широкие массы. И администрация города Москвы обращается к Мамонтову с просьбой принять участие в постановке оперы «Виндзорские кумушки» или хотя бы дать свой перевод.

И т. д. и т. п.

Но сам же Мамонтов хочет вернуться прежде всего к своей профессиональной — железнодорожной деятельности, нарушенной арестом, и таким путем удовлетворить, как он писал, свое «самолюбие, что будет актом строгой справедливости».

Предпринимая ряд попыток восстановить свой деловой авторитет, сталкиваясь с огромным количеством чиновников различных департаментов, наблюдая жизнь со стороны, в различных сферах, он делал важные выводы.

В 1904 году он писал: «Я слышал, что один из моих московских родственников в минуту шаткой политики поступил очень энергично: не говоря ни слова, выхватил крупную сумму, бывшую на его текущих счетах (а человек он очень богатый и образованный), и перебросил ее в Англию. Хорош патриот отечества? Не знаю, может быть и я, если бы у меня были деньги, поступил так «осторожно и предусмотрительно», но сейчас, слава богу, этого яда у меня нет, и в голове идет другая работа — хочется из того, что знаешь, и из своего опыта выжать разумное решение задачи... Оптимистом и поэтом быть хорошо, но не всегда, от действительности отворачиваться нельзя. А что мы сейчас видим на каждом шагу? Плохое экономическое положение, бедность народа, костенеющего в невежестве, отсутствие заработка, отсутствие живой мысли и кругом суровое «нельзя», «так приказано». До бога высоко, до царя далеко, кто-то есть между — не человек ли? Кто безотчетно «усматривает» и изрекает стереотипное «нельзя»? Человек 20-го числа. Всякому мирному гражданину дорого его хозяйство, он бережет его, хлопочет о хлебе насущном, а чиновник не хозяин, он обеспечен 20-м числом и оберегает свои права процветать на счет народа. Вот где, в этом паразите, все несчастье, все неустройство нашей родины. Хозяин пропадает и чахнет, а паразит все это равнодушно усматривает. Что же делать?.. Надо дать работу народу, живой активной силе дать свободу предприимчивости. Она, эта предприимчивость, непременно привлечет капиталы, словом, надо снять оковы и удалить чиновника от практического дела. Надо перестать смотреть на человека предприимчивого, как на вора, а наоборот — поощрять его энергию и изобретательность, не убивать ее, как это делают последнее время... Постройку железной дороги стали делать казной, и поверстная стоимость сооружений растет вместе с чиновничьей волокитой, тратятся сотни миллионов измором и ложатся бременем на народ. Никто не ответственен, а заинтересованного хозяина нет».

В том же 1904 году, будучи в Петербурге, Мамонтов пишет: «Сейчас мы в России переживаем знаменательную эпоху. Очевидно, мы накануне «переоценки ценностей» вообще. Жутко думать об этом, но тот страх и тревога, которые вкрадываются в души робких людей, меня не пугают. Я сознаю, что будет, что должно быть и готов переживать эту беспощадно надвигающуюся переоценку. Время чреватое, а где и как остановится народившаяся реформа, никто сказать не может. А что она уже берет нас за горло, это не подлежит сомнению. Не замечать ее могут только люди, сидящие под смоковницей и отмахивающиеся отжившими правами и формулами, признаваемыми массами за пустые слова. Где и как, не знаю, но время насилий и беспощадного уничтожения прежних прав, принципов должно сказаться в самой бесцеремонной форме. Все, что я высказал, я не выдумал, я чувствую всем моим существом. Уйти от этого? Куда? Нечего и думать и надо идти навстречу».

И Мамонтов борется. Он пишет вполне бетховенские строки: «Я не уступил еще и не сдался... Я должен выдержать… решительную атаку испытующей меня судьбы».

Мамонтов пробивает свой новый железнодорожный проект — дорогу Томск–Ташкент. Он едет в Берлин в поисках деловых партнеров — "я здесь верчусь среди финансистов и веду переговоры об осуществлении железной дороги".

Мамонтов хлопочет о развитии Северной дороги, и рождаются даже настойчивые слухи о том, что «Савве вернут Ярославскую дорогу». Многие его бывшие служащие даже просят его вспомнить тогда и о них, преданных ему людях, "ради давнего уважения".
Но не сбылось и ни, ни другое.

Еще в 1907 и 1908 годах Савва Иванович продолжает хлопотать о железнодорожных делах, хотя чутье художника ему подсказывает, что старая Россия кончается, наступает новое время.

И тем не менее, он «упирается». В одном из своих писем он пишет об этом так: «Третий день я в Петербурге (июнь 1907 г. — В. С.) и не могу ни на минуту отделаться от угнетающего меня чувства. Это какой-то кошмар! Все кругом оживлено, блещет, прыгает, торопится, веселится, не желая взглянуть в лицо суровой действительности, а тут рядом зияет беспощадная мрачная пропасть, из которой слышатся неумолимые аккорды: «Со святыми упокой»... Сегодня или завтра вырвусь из этого ада. Нет, я хочу быть бодрым и веселым, таким меня создала природа, таким я должен кончить мой путь — слез никому не надо. Буду питаться акридами и диким медом, но добровольно в могилу не пойду — буду упираться! Так и не иначе!»

Отступ. 2.
С конкретными железнодорожными проектами у Саввы Ивановича ничего не выходит, но о деле своем железнодорожном Мамонтов продолжает думать — для этого денег не надо. И он хочет поделиться своими мыслями со всеми, кому они интересны.

Справедливо полагая, что со временем проблема взаимоотношений частной инициативы и государственной выгоды в строительстве дорог будет обостряться, Савва Иванович обобщил свой опыт и предложил его всем заинтересованным лицам в брошюре "О железнодорожном хозяйстве в России". Книга была издана в 1909 году и сегодня является библиографической редкостью. Хотя принципиальные положения этой работы, изложенные в главе "Желательные изменения", звучат в высшей степени актуально.

Мамонтов в этой брошюре подчеркивает: "Железнодорожное предприятие является предприятием громадной государственной важности, и потому железные дороги должны всегда представлять собственность государства, кем бы они ни строились и кем бы ни эксплуатировались" (выделено мною, — В. С.). И далее поясняет: "Мне кажется, что дело должно обстоять так: дорога должна быть собственностью казны, частным же обществам должно передаваться лишь право на постройку и эксплуатацию дороги.

Характерно, что Савва Иванович стремится соблюсти прежде всего интерес своей страны в виде "исправной постройки" дороги и ее безубыточной эксплуатации, которые "должны быть обеспечены со стороны общества залогом, вносимым правительству".

То есть, частное общество должно "давать гарантию, обеспеченную залогами, на исправную уплату процентов и погашения по государственным займам, истраченным на железные дороги, эксплуатируемые частными обществами". Эти залоги, по мысли Мамонтова, "дадут возможность правительству образовать солидный государственный железнодорожный фонд, который даст возможность регулярно и постепенно расширять железнодорожную сеть по заранее намеченному плану, а не строить новые дороги лишь в зависимости от того, на какую дорогу дают деньги заграничные капиталисты". Автор убежден, что "эта крупная отрасль государственного хозяйства должна быть источником доходов, и, следовательно, источником облегчения предельного бремени, возложенного ныне на платежные силы населения".

Характерна тут еще и такая посылка Мамонтова: в его представлении право на эксплуатацию дороги могут иметь лишь те частные предприятия, которые построили эту дорогу.

Среди своих хлопот в Петербурге Мамонтов не забывает навестить больного Врубеля: «Вчера я видел Врубеля,— пишет он в 1908 году.— ... На мое счастье, у него было просветление, и все время сквозь безумный бред прорывался большой человек, силач-художник. Мы пробеседовали часа три. Я вернулся домой освеженный… Прочь все мелочи... Вперед! Упрекать кого-нибудь лично? Нет, я не могу... Жизнь — это борьба, а в борьбе никто не церемонится. Всякий человек есть кузнец своего счастья. Создавай и выковывай его сам, а не клянчь его у других. Не удалось — пеняй на себя. Ну, а если ты ослаб и нюни распустил, получай милосердие, всегда найдутся добрые люди, которые раздают ради доброго дела. И кто ты тогда?».

Мамонтов борется. Он даже пытается на последние деньги что-то поставить на оперной сцене. Но можно ли было надеяться на успех с "бездарным итальянским композитором и певичкой с тощим голосом"?
А в прессе не было ни восторгов, ни даже ругани.

Мамонтов борется, но делать это ему было очень нелегко.
Слишком велика и жива была нанесенная ему рана.

Так, знаменитый театральный собиратель А. Бахрушин решил как-то устроить прием в честь Мамонтова. Болезненная рана до конца жизни не давала Савве спокойно являться на люди, но к Бахрушину он приехал. Осмотрел музей и долго в молчании стоял перед причудливой формы роялем, купленным на распродаже его имущества. Это был его рояль. И молодой Шаляпин учился играть на нем в доме Мамонтова.

Тем не менее, Мамонтов продолжает опекать бывших артистов своей бывшей Русской частной оперы, которые разбрелись в разные театры. Работы он им предложить не может, но пытается помогать советами.

В одном из таких своих писем Савва Иванович пишет певице Черненко: «...Иметь контракт на ответственное... амплуа первой меццо-сопрано в серьезной опере — значит придется нести репертуар, массу новых ролей — все это надо обработать, обдумать, создать — это целый капитальный труд... Идти обычным путем в искусстве, каким шествует вся эта толпа неосмысленных, сонных, полуграмотных певиц, что запружает наши оперные сцены? Разве ты не понимаешь, что это совсем не то... Этим певицам имя «легион», их стряпают во всех консерваториях, школах — вот голоса-то у них есть, и подчас хорошие, да смысла творчества нет, от них вест тупостью, от которой настоящее искусство задыхается. Кому же удастся хоть немного блеснуть чем-нибудь, сейчас это разменивается па мелочи. В общем же все это топчется на одном месте, все около искусства, хватается зря за все, кричит, бессмысленно визжит, скользит, наконец, под горку, конечно, обвиняет всех и вся в своих неудачах... Настоящее искусство от этого на сто верст. Всего этого я на своем веку наслушался и насмотрелся до тошноты...».

И в следующем письме к той же Черненко год спустя он пишет следующее: «Я послал тебе Шекспира, желая поддержать в тебе постоянный интерес к высокой поэзии. Читала ты все, конечно, но Шекспира, Гете, Шиллера сколько ни читай, все выше поднимаешься... Пополняй свою память высокой пробы сценической литературой. Это так же полезно, как смотреть постоянно на великие произведения художников. Я Венеру Милосскую знаю с детства до мелочей, а и сейчас, когда долго не вижу ее,— скучаю. Такова должна быть жизнь настоящего художника, без общения с великими творцами он чахнет и переходит в застывающую серую массу».

Все новое, что ставили театры в годы вынужденной режиссерской бездеятельности Мамонтова, смотрелось им и слушалось, причем с вниманием, достойным самого серьезного и вдумчивого театрального критика. Соображений по поводу виденного Мамонтов не высказывал публично, но дома записывал своп впечатления по поводу отдельных спектаклей, иногда целого оперного московского сезона или сезона одного театра.

Например, ревниво следит Мамонтов за новыми постановками в Большом театре.

Так, опера «Анджело» Цезаря Кюи не производит на него впечатления. Он пишет об этой постановке так: «Роль Тизбы — хорошая. Пела Азерская хорошо, но играла слабо, не даровито, узко и мелочно. Хорош был Шаляпин — остальные слабы».

Постоянно наблюдая за происходящим в оперном деле, Мамонтов комментирует это так: «Чтобы поставить оперный театр на надлежащую высоту, кроме любви к делу нужно широкое осмысленное знакомство с оперной литературой, со сценической техникой, общее художественное развитие и такт, нужен строгий беспристрастный вкус, чуткость, умение выбрать даровитых сотрудников и, наконец, нужна жизненная энергия и выдержка в борьбе с рутиной и с напором «инородного влияния».

Внимание Саввы Ивановича привлекает поставленная в театре Солодовникова оперным ансамблем оперетта Ж. Оффенбаха «Орфей в аду».

«Труд,— пишет Мамонтов,— вышел большой и, к сожалению, неблагодарный. Цель далеко не достигнута. Явилось что-то вымученное, и от всего спектакля повеяло будничной скукою и назойливой, безвкусной косметикой... Искусство должно быть чуждо каких бы то ни было компромиссов. Оно требует всегда и во всем строгой эстетики, художественного такта. На сцене, начиная с мистерии и кончая опереткой, закон такта во что бы то ни стало должен быть выдержан. Для меня это непреложный закон, а потому я не признаю снисходительных уклонений вроде: «с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться». Я радуюсь, когда могу похвалить, и делаю это искренне. Но никакой фальши ни в жизни, ни на сцене я не выношу... Сцены исконная «злодейка» — пошлость... пора во что бы то ни стало вырваться из когтей безжалостной «злодейки» — пошлости. А то ведь она под видом новшества проберется еще в серьезную оперу. Боже избави! Что же это будет! Недаром наш маститый творец Римский-Корсаков печатает в замечаниях о постановке в изданных клавирах свои настоятельные требования, сдерживающие «излишние старания при постановке». Его надо слушать».

Отступ. 3.
Условия, по Мамонтову, для создания настоящей комической оперы таковы: "Комическая опера может иметь большой успех при следующих условиях. Совершенно новый репертуар, прием "скучный" жанр должен быть абсолютно исключен. Оперы обычного репертуара могут быть введены только в том случае, если в исполнении их можно найти новое толкование, показывающее произведение в совершенно новом свете. При постановке и использовании должно быть одно из главных условий: художественность и оригинальность, т.е. игра, инсценировка движения, костюмы, декорации — все должно быть не шаблонно и отнюдь не иметь ничего общего с тем, "как делается". Артисты, конечно, должны быть с голосами, но недостаточно одного голоса. Нужна творческая сила в роли, а следовательно требовать жизненности, самобытности, красоты (не копии с других) — словом, в труппу следует брать людей с несомненными сценическими способностями, заурядные исполнители с рутинными приемами погубят дело и низведут его на степень обыкновенной буфетной оперы. Хор ложится тяжким бременем на дело, но вносит серьезный тон. Очень малочисленный хор, составленный из молодых будущих артистов, сделает все нужное. Хорист должен быть артист".

Делится Мамонтов своим мыслями и о том, каким должен быть и лирический театр.
В 1900-х годах была выпущена брошюра «Цели и программа общества «Лирического театра». В те времена нередко возникали попытки создания музыкальных театров. Дальше благих желаний и намерений дело шло редко, но иногда выпускались печатные программы еще не существующих театров, обществ.

Ознакомившись с этой брошюрой, на её обложке Мамонтов записывает: «Брошюрой оперу не сделаешь. Главное, что нужно,— это вкус, откуда явится вкус? А он нужен и директору, и режиссеру, и капельмейстеру, всем артистам, декоратору, бутафору. А где их взять? Да еще на невысокий оклад?»

Не удовлетворившись заметками, Мамонтов пишет автору брошюры: «Я внимательно прочел брошюру. Она увлекательна высказанными добрыми намерениями, но ведь от слов до дела путь не близкий. Очень бы хорошо иметь исключительно интеллигентных артистов с хорошими голосами, солидным музыкальным развитием и сценическим дарованием, да еще задешево. Но где же это они? Всякое искусство требует прежде всего вкуса и вкуса и в руководителях, и в артистах, и в декораторах, бутафорах, словом, везде. Есть ли этот вкус в той мере, чтобы создать нечто свежее, новое, интересное? Где эти люди, которые внесут на сцену эту живую струю? Кто будет сознательно, беспощадно бороться с рутиной, с этим убийственным "так делается"? Нужны самобытность, энергия, настойчивость, выдержка в борьбе, проводя на сцену новую художественную жизнь. Кто же это возьмет на себя? Кто проявит эту творческую силу? Режиссер? Кто же это такой? Все, что я до сих пор видел под именем "режиссера", не идет дальше обычного шаблонного ремесленника — исполнителя ремарок автора. Этих "режиссеров" надо держать за сто верст от дела... Нужен художник-режиссер. Вы думаете взять его за двести рублей в месяц. Это так же невозможно, как найти заведомо способного артиста или артистку на невысокий оклад.

…Способный человек с запасом творческой силы с первых шагов на сцене узнает, что он дорого стоит. И разве он не будет прав? Ну, а какой репертуар вы дадите? Все, что до сих пор беспощадно трепалось на всех шаблонных сценах, растоптано вконец. Надо создавать новый цикл опер. Надо создать их на сцене, дать образы действующих лиц, сочинить декорации, действие. Для всего этого нужен вкус и вкус. Он нигде не продается. Обращаться за ним к посторонним людям, как за побочной мелочью, по крайней мере наивно. Вкус так же нужен для дела, как капитал, т. е. вкус без денег и деньги без вкуса одинаково беспомощны. Кто же будет давать вкус, как мелочь?".

Савва Иванович внимательно следит за новинками на оперной сцене.

Так, в Петербурге была поставлена опера Римского-Корсакова «Сервилия». Ее постановка не вызвала интереса, в газетах появились заметки о холодном приеме оперы. Мамонтов, считавший, что произведения Римского-Корсакова должны в первую очередь идти в Москве, где они более близки публике и где вообще музыка композитора впервые зазвучала в полную силу, пишет ему: «Многоуважаемый Николай Андреевич. Сейчас прочел я прилагаемую вырезку из московской газеты. Я глубоко и искренне огорчен, я просто ошеломлен. Пусть это полуложь, натяжка, недоброжелательность, да разве это может быть? Что же это такое? В столице России идет на академической оперной сцене в первый раз новая капитальная опера самого крупного русского композитора. Да ведь это национальное торжество русского творчества, это есть знаменательный момент появления нового откровения, это есть акт народной радости! Пора же наконец людям, руководящим сознательностью нашего общества, нашего народа, понять, что это не забава, не пустословие, не пустозвучие... Что же это такое? Я взялся за перо, возмущенный происшедшими фактами, и скажу Вам, может быть, не совсем приятные вещи, но мне все равно, ибо я знаю, что слова мои искренне идут от души. Ну, а моя душа чутка к искусству, в этом меня Никто не разубедит.

Вы знаете мое отношение к Вашему творчеству, я захвачен был им семнадцать лет назад, когда ставили в моей Частной опере в Москве в первый раз Вашу «Снегурочку», так и сохранилось поднесь это чувство. Никто с таким восторгом не приветствовал Вашего «Садко». Я сделал все, что было в моих силах, чтобы дать понять его красоты (а как болело мое сердце потом, когда его начали калечить). Мне удалось воспроизвести «Псковитянку», и ее русские люди поняли и полюбили. Все это дало моей душе немало удовлетворения. Если я говорю про это, то уж вовсе не для того, чтобы выставлять мои заслуги — мне этого не нужно. Я доволен, и больше мне ничего не надо. Вас, может быть, удивит это «я»? Доволен не С. Ив. М. (Савва Иванович Мамонтов. — В. С.), а доволен художник, каковым себя признаю. Пошлости, мелочи... пересуды и интриги для меня не существуют... Все на свете могут ошибаться, даже Вы, великий творец звуков. И Вы ошибались. Вы творили оперы, т. е. сценические музыкальные представления, и пренебрегали участием художника в их постановках... Вы поставили Вашу новую оперу в Петербурге ... в Мариинском театре. Был ли при этом человек, который мог широко и достойно обдумать постановку, поднять дух Вашего произведения и оградить Вас от удушающего шаблона? Все, может быть, было прилично и благополучно и погружено в ту же традиционную скуку, от которой отошло в вечность не одно Ваше произведение... Довольно, но я не могу не скорбеть, что появление Вашей новой оперы проходит при равнодушии образованной публики, к которому Вас приучают — вольно или невольно — это все равно нехорошо.

Сердиться на мое письмо Вы не можете, ибо я далек от всяких мелочей. От души желаю Вам сил и здоровья. Искренне ценящий Вас Савва Мамонтов».

Римский-Корсаков не сердился. Напротив.
В 1907 году, когда в Париже в театре комической оперы задумали поставить "Снегурочку" Римского-Корсакова, еще раз загорелись глаза Мамонтова. Его порекомендовали в консультанты. Он воодушевился, тотчас послал в Париж эскизы декораций и костюмы.
После этого композитор спрашивает С. И. Мамонтова в письме: «Не откажите черкнуть два слова о том, в какой мере состоялось желанное и дорогое для меня вмешательство Ваше в дело постановки «Снегурочки» в «Оперa Комеди».

Хороший знакомый Саввы Ивановича директор императорских театров В. А. Теляковский хотел пригласить Мамонтова "советчиком или консультантом по постановке опер". В своем дневнике он записал 1 марта 1906 года: "Мамонтов обещал принять участие и много говорил со мной по поводу сценической неподготовленности наших артистов и режиссеров. Мамонтов без сомнения мог бы принести пользу оперному делу".

Но ничего не вышло и из этого — Мамонтов отказался. Он понимал, что на вторые роли он не годится.

В 1908 году Савва Иванович получил от дирекции Императорских театров приглашение занять место главного режиссера Большого театра. Он отказался, потому что, писал он, «при чиновничьем руководстве императорскими театрами я не буду располагать необходимой свободой в режиссерской деятельности, не смогу проявить в достаточной степени творческую инициативу».

Отступ. 4.
Как вспоминал художник Константин Коровин, «Савва Иванович не соглашался и не шел в театр.
- Почему? — спрашивал я Савву Ивановича.
- Нет, Костенька, — говорил мне Савва Иванович, — поздно, старый я. И опять сидеть в тюрьме не хочется… Довольно уж. Он, Владимир Аркадьевич (Теляковский. — В. С.), господин настоящий, и управлять он может. А я не гожусь — съедят, подведут, сил нет у меня таких бороться…
Так Савва Иванович Мамонтов и не пошел в императорские театры».

*
В 1910 году художественная общественность Москвы решила отметить 25-летие мамонтовской Русской частной оперы. В газетах появились сообщения о предстоящем праздновании этой даты в оперном театре С. И. Зимина.

В «новое Абрамцево», в Бутырки, стали поступать приветственные телеграммы.

От Московского литературно-художественного кружка писали: «25 лет тому назад созданная Вашим талантом и неутомимой энергией Частная опера положила начало новой эры в русском музыкальном искусстве. Сегодня Московский литературно-художественный кружок приветствует в Вас, глубокоуважаемый Савва Иванович, инициатора этого славного дела, познакомившего русское общество с композициями новой русской музыки и давшего целую плеяду талантливых артистов-исполнителей, пропагандирующих и в России и за границей величайшие образцы русского музыкально-драматического искусства. Валерий Брюсов — председатель дирекции».

Приветствовал Мамонтова и Московский Художественный театр: «В день 25-летия Частной оперы Художественный театр радуется высказать Вам, как высоко чтит он Ваш мощный свободный взгляд на искусство, Ваше глубокое и тонкое понимание его красот и вершин, проникновенное умение отделять истинный талант от посредственной подражательности, наконец, Ваш сильный, непрерывно деятельный дух. Пока Россия имеет таких сынов, как Вы, она сильна. Художественный театр сожалеет, что не имеет случая высказать все это публично. Вл. Немирович-Данченко, К. Станиславский».

Приветствовал Мамонтова и Большой театр: «Артисты Императорского московского оперного театра по случаю 25-летия со дня открытия Частной оперы в Москве горячо приветствуют энергичного, талантливого ее создателя и основателя».
Мамонтова приветствовали Г. Н. Федотова, А. И. Сумбатов-Южин, А. В. Лентовский и многие другие деятели искусства и культуры того времени.

В начале января 1910 года Мамонтов получил от Зимина письмо с посыльным: «Не откажите присутствовать на спектакле, посвященном памяти открытия Частной русской оперы 10 января в 8 часов вечера. Будет поставлена «Майская ночь». Сердечно буду рад видеть Вас в театре».

Но Мамонтов решительно уклоняется от официальных чествований. Он неохотно и ограниченно принимает у себя в Новом Абрамцеве корреспондентов газет, еще неохотнее отвечает на вопросы.

Только С. Н. Кругликов, с которым у Мамонтова сохранились хорошие отношения со времени совместной работы в Частной опере, печатая свои статьи к дате, сообщает соображения Мамонтова, заставляющие его уклоняться от чествований, от шума вокруг начатого им оперного дела в Москве.

«Не одна русская опера, — писал Кругликов, — но и русское искусство вообще обязаны этому человеку, который умел окружить себя Васнецовым, Поленовым, Врубелем, Коровиным, Левитаном, когда их еще никто не знал и никто по признавал. Юбилей Частной оперы Мамонтова, хотя и но существующей больше как личное его предприятие, имеет поэтому огромное общественное и культурное значение. К сожалению, Савва Иванович уклонился не только от юбилея, но и от бесед по поводу этого события. «Я вообще предпочел бы,— объяснял Мамонтов мне,— чтобы об этом юбилее молчали. В сущности ведь нет юбилея, потому что пет той оперы, которую я создал. Что же праздновать? Если бы до сих пор существовало дело, которое было мной создано, может быть, имело бы смысл говорить о юбилее. Но ведь мне придется признаваться в своих слабостях, в своих ошибках, раскаиваться в своем доверии к людям, так как я не мог бы умолчать об обстоятельствах, последовавших за налетевшим на меня бурным шквалом и на время сломавшим мою жизнь. Я тогда принял меры, чтобы обеспечить существование оперы, но я ее доверил людям, которые не сумели ее удержать, дали ее разграбить. Я не хочу ... обвинять никого, и я предпочитаю молчать!»

Тем не менее, этот юбилей не мог не состояться.
10 января 1910 года в воскресенье театр С. И. Зимина шумел нарядной публикой, сиял всеми огнями и был переполнен. Опера исполнялась лучшими силами театра, пели Петрова-Званцева, Ростовцева, Турчанинова, Оленин, Веков. Публика слушала оперу и устремляла взгляды в директорскую ложу — все ждали С. П. Мамонтова. Ходили слухи, что он уехал в Петербург. Вдруг после начала второго акта кто-то увидел Савву Ивановича в глубине директорской ложи, мгновенно весть пробежала по рядам, и зал загремел: «Мамонтова!» Долго старалась публика, но Савва Иванович не вышел.
В конце спектакля С. И. Зимину удалось привести его на сцену, но с условием — занавес не будет поднят. Публика не расходилась, требуя Мамонтова.

За опущенным занавесом на сцене артисты чествовали Савву Ивановича. Он стоял, как писала газета, рядом с Зиминым, а главный режиссер театра Оленин, в прошлом артист Московской частной русской оперы, окруженный труппой театра Зимина, читал адрес: «Дорогой Савва Иванович. Для нас, скромных продолжателей больших Ваших начинаний в области Частной оперы в Москве, вы всегда и неизменно дорогой Савва Иванович! Всем нам родной, близкий! Москвич в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, со светлой головой и с широким размахом, с горячей любовью к искусству и глубоким проникновением во все его тайники. Вы смело, с юношеской энергией первый подняли занавес Частной оперы, и она существует 25 лет... И вот в день исторического совершеннолетия Частной оперы мы испытываем чувство живой и благодарной радости, что видим Вас, Савва Иванович, ее творца-родоначальника, среди нас, с тою же бодрою энергией, с высоко поднятой головой... Да здравствует Савва Иванович! Мы не рискнем в кратком приветствии подводить какие бы то ни было итоги Вашей деятельности, современники ее знают, но оценят потомки, которым историк нашей культуры много поучительного расскажет про Вас, про Вашу жизнь и Ваши труды... Еще раз — да здравствует Савва Мамонтов!»

Мамонтов сказал в ответ немного: «Я всегда делал, что мог, искренне, от души, с любовью; когда же перестал мочь...». Далее его голос пресекся. Савва Иванович развел руками и быстро направился к выходу.
А из зала по-прежнему неслось: «Мамонтова! Мамонтова!..».

*
Вновь встать на ноги Савве Мамонтову уже не пришлось.
Художник Суриков как-то спросил у Мамонтова после суда: "Сколько же у тебя денег отняли?" "Денег-то и не было, — отвечал ему Савва, — деньги под замком грех держать, они работали. А было у меня два дома в Москве, имение, земля на Черном море, боры, лесопильные заводы. Претензий кредиторов — на 2 млн. 230 тыс., а недвижимости, не считая дороги и заводов, — на 2 млн. 660 тыс.". — "И ограбили?" — "Ограбили". — "Так отчего же нет в тебе зла на грабителей?" — "Да ведь сам виноват. Забыл, что деньги — змея, что они — сон, Василий Иванович! И жизнь-то, верно, приснилась. Вот только дороги... Дороги — явь!"

Всё верно — прав был Савва Иванович. Его дороги — явь.
И действуют исправно по сию пору.

Более того, они не только явь — они стали спасением для России в её роковые годы. Северная железная дорога, протянутая до Мурманска, обеспечивала связь России с её союзниками в годы как Первой, так и Второй мировой войны. Она была отдушиной для страны. Это страна почувствовала уже на второй год Первой мировой войны. И лучшие люди страны поспешили выразить свою благодарность Савве Ивановичу за доброе дело, сделанное им для России.

Так, самый популярный в тогдашней России журналист Влас Дорошевич отложил в сторону свои фельетоны, непревзойденным мастером которых он был, и написал нечто для него непривычное — прямо-таки хвалебный гимн в честь Саввы Ивановича Мамонтова. 22 мая 1915 года в газете "Русское слово" появилась его статья, названная им так — "Русский человек".

Там Дорошевич писал: "Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились. Интересно, что и Донецкой, и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. "Мечтателю" и "Затейнику", которому очень много в свое время доставалось за ту и другую "бесполезные" дороги—С. И. Мамонтову. Когда в 1875 году он "затеял" Донецкую каменноугольную дорогу, протесты понеслись со всех сторон. "Бесполезная затея". Лесов было сколько угодно: топи — не хочу. "Дорога будет бездоходная". "Не дело". "Пойдем по пустынным местам". Но он был упрям. Слава Богу, что есть еще на свете упрямые люди. И не все еще превратились в мягкую слякоть, дрожащую перед чужим благоразумием. Когда С. И. Мамонтов на нашей памяти "затеял" Архангельскую дорогу, поднялся хохот и возмущение. Было единогласно решено, что он собирается строить дорогу — вопреки здравому смыслу. Возить клюкву и морошку? У "упрямого" человека выторговывали: хоть узкоколейку построить. И вот теперь мы живем благодаря двум мамонтовским "затеям". "Бесполезное" оказалось необходимым. Что это было? Какое-то изумительное предвидение? Что надо на всякий случай? Застраховаться? Какая-то гениальная прозорливость? Или просто — «случай»?

Но все-таки два изумительных случая случайно случились с этим человеком. Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в самую трудную минуту. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в "Каменщиках", которого судили. Оправдали. А на следующий день к которому многие из его присяжных явились с визитом: засвидетельствовать свое почтение подсудимому.

Я помню этот суд. Было тяжко. Было лето и была духота. Недели две с лишним сидели мы в Митрофаньевском зале. Звон кремлевских колоколов прерывал заседание. Мешал. Словно не давал совершиться этому суду. Как над связанными, смеялся над подсудимыми гражданский истец казны: "Г. Мамонтов "оживил" Север? Он все прикрывает патриотизмом". И вот сейчас то, что казалось пустыми затеями, то в 1915 -м оказалось самым жизненным, самым насущным государственным предприятием. С. И. Мамонтов думал 40 лет тому назад, 20 лет тому назад. Мы узнали об этом только теперь. Какой счастливый "случай". Каких два счастливых "случая"!

И как с благодарностью не вспомнить сейчас "Мечтателя", "Затейника", "московского Медичи", "упрямого" старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя теперь счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью. Должно быть, мы очень "любим" наших выдающихся людей. Потому что бьем мы их без всякого милосердия".

Примерно так же и о том же писал писатель Александр Амфитеатров в своем романе "Девятисятники", посвященном эпохе 90-х годов, и вышедшем в 1910 году, при жизни Мамонтова. Автор писал о Савве Ивановиче как о живой легенде своего времени.

Так, один из персонажей романа, в уста которому писатель вкладывает свои мысли, говорит о Мамонтове так — "это один из замечательнейших русских людей».

И продолжает: «Мы, люди искусства, должны ему заживо памятник поставить. Миллионер, железнодорожник и, кругом, артист. Оперу держит, картины пишет, стихи сочиняет, бюсты ваяет, баритоном поет, Цукки танцы показывал, Шаляпина открыл и на ноги поставил, Васнецова в люди вывел, теперь с Врубелем возится, как мать с новорожденным... Куда ни двинь его в искусстве, с какой стороны ни тронь, во всем знаток и работник, да не как-нибудь там по-дилетантски, но — en maitre! А при всем том, знаете, какое художественное дело — его любимое и известное? Гончарная мастерская в селе Абрамцеве. Да-с! Вот вам и не боги горшки обжигают! Он там с Якунчиковой таких чудес налепил, что на всю Россию примером подражанием отдадутся. Новое искусство нашли".

Словом, современникам было ясно, кто таков был Мамонтов. Тогда говорили, что Мамонтову надо бы поставить четыре памятника: один — в Мурманске, другой — в Архангельске, третий — в Донецке, а четвертый — в Москве. На Театральной площади.

*
В небольшом деревянном домике у Бутырской заставы прожил Мамонтов последние годы.
Сравнительно редко появлялся он на людях, жил замкнуто, общался с узким кругом родных и друзей. Потеряв многое, он сохранил до конца дней любовь к искусству, к людям этого мира. Старые и новые друзья его не забывали. Приходили В. А. Серов, В. М. Васнецов, В. Д. Поленов, В. И. Суриков. И. Э. Грабарь, С. П. Дягилев, Ф. И. Шаляпин и др.

Савва Иванович пережил многих своих друзей и близких.
В 1918 году его, старого и больного, навестил Коровин. Мамонтов уже забыл старые обиды, был умиротворен и спокоен: "Ну что ж, Костенька, пора! Вспоминаю теперь, как умирал отец. Последние слова его были: "Иван с печки упал". Это так! Мы ведь русские!".
Через неделю, 5 апреля 1918 года Савва Иванович скончался.

*
Мамонтова похоронили в любимом им Абрамцеве — рядом с умершей ранее «девочкой с персиками», его дочерью Верой. Он нашел свой покой в церкви, которую некогда строил он и члены его художественного сообщества.

На сороковинах памяти Мамонтова художник Виктор Васнецов сказал: «Нужны личности, не только творящие в самом искусстве, но и творящие ту атмосферу и среду, в которой может жить, процветать, развиваться и совершенствоваться Искусство. Таковы были Медичи во Флоренции, папа Юлий II в Риме и все, подобные им творцы художественной среды в своем народе. Таков был и наш почивший друг Савва Иванович Мамонтов. Мы все, любящие радость красоты, пока живы, никогда его не забудем. И те, кто после нас будут жить, пусть никогда не забывают Саввы Мамонтова».