От автора  |   Досье  |   Комментарии

Flori24 доставка цветов Ковров среди цветов.

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 12. Нижегородская выставка

Летом 1896 года в Нижнем Новгороде открывалась Всероссийская промышленная и сельскохозяйственная выставка с художественным отделом при ней.
Устраивалась эта выставка с размахом — строились новые павильоны для промышленных экспонатов, предметов натурального хозяйства, павильон для художественной выставки.
Посмотреть это «великое нижегородское торжище» съезжались русские купцы и иностранные гости в течение всего лета. В день открытия собралось до четырехсот корреспондентов, чтобы во всех деталях осветить предстоящий праздник. Музыка, фейерверки, залы с волшебными фонарями, Малый театр, который в день открытия выставки давал спектакль «Бешеные деньги».

«Гром музыки окружает выставку... — писал тогда в одном из своих газетных отчетов М. Горький, — открывается театр Малкиеля... в нем будут давать феерии и оперетки... Скоро откроется цирк Никитина. «Стрельна», «Повар», «Эрмитаж», «Интернациональ» и другие заведения — имя же им легион...».

Среди всего этого кажущегося и настоящего великолепия самым замечательным было то, что делал Мамонтов и его товарищи.

Мамонтов предложил министру финансов С. Ю. Витте устроить на выставке Северный павильон, в свою очередь Витте просил его взять на себя консультацию по художественному отделу выставки. Константин Коровин пишет: "Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств, живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны...".

Мамонтов приглашает Коровина для оформления павильона «Крайний Север». Архитектурный проект павильона и все его внутреннее убранство выполняет Коровин, конечно, в постоянном контакте с Саввой Ивановичем.

Отступ. 1.
Из воспоминаний художника Коровина: «Я собрал краски, холсты и написал Савве Ивановичу письмо, что... уезжаю в деревню. Он прислал за мною артиста Малинина. Я с ним поехал к Мамонтову.
В столовой, как сейчас помню, сидели Поленов, Васнецов, Серов, профессор Прахов. Столовая была большая, в романском стиле. Громадный каменный камин, по бокам висели щиты из кожи и красные древки, пики киргизов, а по стенам — отличные панно, картины В. М. Васнецова "Ковер-самолет" и "Витязи"...».

И, как пишет Коровин, Мамонтов ему тогда сказал так:
«Вот что: в Нижнем будет Всероссийская выставка, мы решили предложить вам сделать проект павильона отдела "Крайний Север", и вы должны поехать на Мурман. Вот и Антон Серов хочет ехать с вами. Покуда Архангельская дорога еще строится, вы поедете от Вологды по Сухоне, Северной Двине, а там на пароходе "Ломоносов" по Ледовитому океану. Я уже говорил с Витте, и он сочувствует моей затее построить этот отдел на выставке...
- Ну, Константин, — сказал Серов, — сдавайся, значит, мы в эскимосы с тобой поступаем.
- Интересно. И я бы поехал, — сказал Поленов. — Полярное солнце, океан, северное сияние, олени, киты, белые медведи...
Все как-то задумались, смотря на большую карту, которую Савва Иванович развернул на столе.
- Вот тут, — В. М. Васнецов указал на карту, — какое искусство было прежде — удивление, иконы какие, диво дивное. Теперь не очень-то поймут все величие искусства этого края...".

За образец художник взял деревянный сарай норвежской фактории, крутая, высокая крыша которого была сплошь застеклена и верхний свет делал павильон великолепным выставочным помещением.
Впечатление павильон производил неотразимое.
Поленов писал жене: «Северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке».

Отступ. 2.
Сам Коровин позднее вспоминал об этом времени: «В Нижнем Новгороде достраивалась Всероссийская выставка. Особым цветом красили большой деревянный павильон Крайнего Севера, построенный по моему проекту.
Павильон Крайнего Севера, названный «двадцатым отделом», был совершенно особенный и отличался от всех. Проходящие останавливались и долго смотрели. Подрядчик Бабушкин, который строил, говорил:
— ... Сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором. .. Велит красить, так верите ли, краску целый день составляли, и составили — прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал. «Нельзя,— говорит,— переделывай». И найдет же этаких Савва Иванович, прямо ушел бы... только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно — канаты, бочки, сырье... Человека привез с собой, так рыбу прямо живую жрет.
— Ну что,— сказал он Савве Ивановичу,— сарай и сарай. Дали бы мне, я бы Вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу переделали.
На днях выставка открывается. Стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытывал сам на Севере.
Вешаю необделанные меха белых медведей. Ставлю грубые бочки с рыбой. Вешаю кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей — чудовищные шкуры белух, челюсти кита.
Ненец Василий, которого я тоже привез с собой, помогает мне, старается, меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит у нас живой, милейший тюлень, привезенный с Ледовитого океана и прозванный Васькой.
Василий кормит его живой плотвой и сам, потихоньку выпив водки, тоже закусывает живой рыбешкой».

Консультация художественного отдела выставки делалась Мамонтовым на основе непосредственного распоряжения министра, финансирующего выставку. Витте же просил Мамонтова прислать на Всероссийскую выставку в ее художественный отдел картины и скульптуру, принадлежащие лично Савве Ивановичу и другим московским собирателям.

Сам список этих работ сохранился и он очень примечателен. Сейчас эти работы общеизвестны — классика, а тогда они находились у Мамонтова, в его доме на Садовой-Спасской, в качестве его личной коллекции.

Итак, этот список выглядит следующим образом.
«1) Скульптура: «Голова из Руслана» и «Демон»— Врубеля;
2) Живопись: «Портрет Коровина» — Серова; два этюда Марселя — Коровина; «Девицы с фонарем» — Коровина; «Чай на террасе» —Коровина; «В мастерской» —Коровина; «Кипарисы» — Левитана; «Богатыри», «Ковер-самолет», «Гамаюн»—Васнецова; «Испанки», «Красная барышня»—Врубеля; пейзажи — Поленова; «Осень в деревне» — Коровина; «Муза» — Врубеля; «Портрет Олив» — Серова, его же пейзаж с купавами; «Портрет Антокольского» — Васнецова; «Сирень», «Портрет Мазини» —Серова; «Портрет Арцыбушева» — Врубеля...».

Это — лицевая сторона списка. А его оборотная сторона не менее впечатляюща.
Там есть уже сугубо личная надпись Мамонтов — о своем.
Он тогда много сотрудничал с С. Ю. Витте, и, видимо, много же размышлял об опасностях этой близости к «верхам». (И, как показало будущее, оказался совершенно прав в своих опасливых размышлениях). На оборотной стороне списка Савва Иванович сделал такую запись (нечто вроде напоминания самому себе): «Держи себя дальше от имеющего власть умерщвлять, и ты не будешь смущаться страхом смерти, а если сближаешься с ним — не ошибись, чтобы он не лишил тебя жизни».

Как только Савва Иванович получил от С. Ю. Витте полномочия на консультацию художественного отдела выставки, он заказывает Врубелю два декоративных панно. Мамонтов считал, что русское искусство не может быть представлено на выставке без последних работ этого художника.
Мамонтов заказал Врубелю два сюжета — так, что бы одно панно висело напротив другого, на противоположных стенах павильона.
Первый сюжет — "Принцесса Греза", которую Мамонтова, по словам Н. А, Прахова, понимал «как общую всем художникам мечту о прекрасном», другой — «Микула Селянинович», по словам того же Прахова, как «выражение силы земли русской".

Работать над панно Врубель начинает в марте, во флигеле дома Мамонтовых на Садовой. Константин Коровин ее излагает таким образом: «Когда эскизы "Микула Селянинович" и "Принцесса Греза" были сделаны Врубелем, то Витте показал их государю. Государь долго смотрел, похвалил и одобрил эскизы Врубеля».

Работа у него шла с увлечением и напряжением. Для нижегородского панно Врубель сначала выполняет картоны, известны и варианты эскизов к «Микуле Селяниновичу». Но для окончательного выполнения панно Михаил Александрович отправляется в Нижний, где и работает над ними прямо в павильоне.

Что такое принцесса Греза?
Ее образ навеян одноименной пьесой французского поэта и драматурга Эдмона Ростан на сюжет старинной легенды. Трубадур Жоффруа прославлял в песнях прекрасную Мелисанду, никогда не вилдев ее. И только в последние минуты его жизни она является ему как во сне, и он, умирая, поет свою последнюю песнь о ней и для нее. Этот момент и задумал изобразить Врубель — моря, ладья под парусами, на палубе которой лежит умирающий трубадур и воздушная, призрачная красавица принцесса, которая склоняется над ним.

"Микула Селянинович" был написан на сюжет известной русской былины, рассказывающей о том, как оратай (пахарь, то есть) Микула посрамил надменного богатыря Вольгу, который кичился своей силой, но не смог поднять узелка с сырой землю. А Микула Селянинович, человек от земли, легко это сделал.

Противостояние Вольги и Микулы Врубель показал как встречу-поединок двух эпических гигантов, символов двух сил на русской земле.
Один — спокойный, уверенный в своей правоте и силе. другой — яростный, втайне сам в себе сомневающийся. А пахарь стоит твердо, могучие руки спокойно лежат на сохе, перед ним — широкое поле, его родная земля, надежная опора. Так и кони Вольги и его свиты храпят, рвутся, косят налитыми кровью глазами, а "соловенькая кобылка" идет спокойно, ровно тащит кленовую соху, и только ветер треплет ее гриву. Все так, как в былине: "У оратая кобыла ступью пошла, а Вольгин конь все поскакивает, у оратая кобыла грудь пошла, а Вольгин конь да оставается".

И в разговорах, и в печати было много различных суждений о врубелевских работах, чаще всего слышались насмешки и возмущение  — конечно же! — "декадентством" (модным жупелом тех лет), но и были и совершенно востороженные отклики.

Так, литератор В. Дедлов в газете "Неделя, хотя и отозвался весьма сдержанно о "Принцессе", о "Микуле Селяниновиче писал: "...В этом роде я ничего подобного не видел. Я считаю, что это панно наше классическое произведение. Я долго стоял перед этой чудной картиной. До сих пор я охвачен этой чудной мощью, этой силой, этой экспрессией фигур Микулы, Вольги, его коня. Наблюдения из народной жизни — сфера, особенно интересующая меня, и я думал: какой непонятной силой г. Врубель выхватил все существо землепашца-крестьянина и передал его в этой страшно мощной и в то же время инертной фигуре Микулы, во всей его фигуре, в его детских голубых глазах, меньше всего сознающих эту свою силу и так поразительно выражающих ее. А этот образ Вольги — другого типа, варяга, колдуна и чародея, — его ужас, дикая жажда проникнуть, понять этого гиганта-ребенка, который победил его, победе которого он еще не может поверить. Картина ошеломляюща по силе, движению, — она вся красота".

Оба врубелевских панно были огромных размеров — около 20 квадратных метров. Врубель спешил, не успевал к открытию выставки, и ему помогали доканчивать работу В. Поленов и К. Коровин. Когда холсты были водружены, то, как рассказывал Н. А. Прахов, "стало ясно, что оба врубелевские панно своей оригинальностью и свежестью письма и красок в буквальном смысле "убивали" расставленные внизу в золоченных рамах произведения других художников.

Съехавшиеся на выставку художники, а главное — члены академического жюри да и просто любопытные «знатоки» живописи отнеслись отрицательно к работам Врубеля. Привычка восприятия искусства, годами и десятилетиями складывающийся вкус вдруг резко нарушался творчеством Врубеля и вызывал столь же резкий протест. Большую роль сыграло и приглашение Мамонтова консультировать художественный отдел выставки, фактически решать его экспозицию, с чем никак не желали согласиться люди, входившие в составленное Академией художеств жюри.

Петербургская Академия художеств взволновалась. Когда панно появилось на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия — художник Владимир Маковский, скульптор В. А. Беклемишев во главе с вице-президентом Академии, графом Иваном Ивановичем Толстым. Она панно осмотрела и постановила: «Панно снять как нехудожественные».

Тогда С. И. Мамонтов сделал жест, характерный только для него, — он быстро, еще до открытия выставки, построил на свои средства огромный павильон, и поместил над ним вызывающую вывеску — "выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств". Потом, правда, слова после запятой пришлось закрасить. Но, как водится, все и так все знали, потому и без этого эффект оказался ошеломительный — врубелевский павильон стал настоящей сенсацией выставки, хотя и несколько скандальной.

Скандальность объяснялась не только новым, "декадентским" характером живописи художника. Вышел скандал не только художественный, н и отчасти политический — как-никак сняли панно, которые одобрил сам царь.

Отступ. 3.
Царь в «спор художествующих субъектов» вмешиваться не стал, но всё-таки обиды не забыл.
С 10 января по 4 февраля 1901 года в залах Академии художеств открылась Третья выставка "Мира искусства". На ее открытии присутствовал Николай II.
Художник Коровин вспоминает такой эпизод из этого «высочайшего» визита.
«Увидав картину Врубеля "Сирень", государь сказал:
- Как это красиво. Мне нравится. Великий князь Владимир Александрович (дядя Николая II, с 1876 года президент Академии художеств — В. С.), стоявший рядом, горячо протестуя, возражал:
- Что это такое? Это же декадентство...
- Нет, мне нравится, — говорил государь. — Кто автор этой картины?
- Врубель, — ответили государю.
- Врубель?.. Врубель?.. — государь задумался, вспоминая.
И обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии художеств, сказал:
- Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..".

Чуткий и легкоранимый, Врубель, понимающий, что панно не заслуживают той яростной критики, которая на них обрушилась, оставил работы и уехал из Нижнего в Москву. Сестре он написал: «Я был в Нижнем, откуда вернулся только 22-го (май 1896 года. — В. С.). Работал и приходил в отчаяние; кроме того, Академия воздвигла на меня настоящую травлю; так что я все время слышал за спиной шиканье. Академическое жюри признало вещи слишком претенциозными для декоративной задачи и предложило их снять...»

Нестеров, бывший в это время на выставке в Нижнем, писал: «Из отдела Товарищества убраны два панно Врубеля. Говорят, очень интересны... Ну, а нам, признанным судьям, как было не стукнуть лишний раз по макушке такого сопутника, как Врубель, авось, мол, и пойдет ко дну»; Врубель уехал из Нижнего, оставив работы на произвол судьбы. Вступать в борьбу он считал бесполезным.

Иного мнения придерживался Савва Иванович. Одним из упреков работам Врубеля была их незаконченность. В какой-то части художник действительно не успел их дописать и не мог к ним больше возвращаться после разыгравшегося скандала. Мамонтов, понимая внутреннее состояние Врубеля, не просил его дорабатывать. За оба панно он как заказчик заплатил Врубелю пять тысяч рублей и оставил его в покое. Но сам Мамонтов не думал складывать оружие. Он быстро начинает строить на свои средства павильон для панно, причем по па территории выставки, а перед ее входом, так что всякий, идущий на выставку, мог без особой траты времени зайти и посмотреть работы Врубеля. Закончить же недописанные части панно по готовым эскизам автора он просит Коровина и Поленова.

Поленов, видевший панно на стене после отклонения их жюри, дал им высокую оценку. Вместе с Мамонтовым он возмущался несправедливостью решения и одобрил мысль Саввы Ивановича об отдельном павильоне с целью показа панно, сам при этом предложил доработать неоконченные места.

Савва Иванович написал в Москву Врубелю, спрашивая его согласия, и получил в ответ телеграмму: «Польщен мнением Василия Дмитриевича о работе и тронут его великодушным предложением, согласен».

Тронут был отношением Поленова к разыгравшемуся инциденту к врубелевским работам и Савва Иванович. Получив согласие Врубеля, он писал Поленову, покинувшему Нижний: «Ты не знаешь, дорогой Василий Дмитриевич, как благодатно подействовало на меня твое письмо, написанное мне перед отъездом из Нижнего! .. В тебе сказался большой художник с той широтой и с тем святым огнем, которые делают людей счастливыми и ставят их неизмеримо выше ординара... На твои условия я совершенно согласен, Коровин согласен работать с тобой. Значит, надо немедленно приниматься за дело».

Так как в Нижнем писать было негде, Мамонтов отправил панно в Москву, к себе домой на Садовую. Туда же приехали Поленов и Коровин.

Летние дни светлы и долги. Шел июнь. На обширном дворе Мамонтовых, солнечном и одновременно затененном большими липами и кустами сирени, были поставлены панно, и прямо во дворе над ним работали Поленов и Коровин. Рядом, во флигеле мамонтовского дома, в мастерской, трудился Врубель. Время от времени он спускался во двор и смотрел на свои холсты «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович».

Поленов писал в эти дни жене: «Мы с Коровиным усиленно работаем... Двойная ответственность за себя и за другого (т. е. Врубеля)... Я люблю работать у Саввы в доме, когда там носится художественная атмосфера. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился, он меня чуть не со слезами благодарил. Потом Сергей (старший сын С. И. Мамонтова. — В.С.) мне передавал, что Врубель совершенно ожил, что он в полном восторге от того, как дело повернулось. Я с ним сговорился, что я ему помогаю и только оканчиваю его работу под его же руководством. И, действительно, он каждый день приходит, а сам в это время написал чудесное панно «Маргарита и Мефистофель». Приходит и Серов, так что атмосфера пропитана искусством».

Тем временем в Нижнем строился павильон. Незатейливый, простых форм, сколоченный из светлых новых досок, на золотистом фоне которых так прекрасно смотрится живопись. Вход в павильон был бесплатный (там, где показывалась картина К. Маковского «Минин», за вход платили).

Когда врубелевский павильон открыли, впечатления и отзывы были самыми различными, в большинстве своем отрицательные. Интересно сравнить и проследить эволюцию мнений об этих панно более чем за полвека со времени их создания. Теперь никто не оспаривает их достоинств, Врубель давно признан одним из самых удивительнейших художников, за ним давно закреплены все самые лестные эпитеты. Не то было, когда он жил.

В августе 1896 года, то есть спустя два месяца после отклонения панно, Врубель из Швейцарии, только что женившись на Н. И. Забелле, писал Мамонтову: «Получил письмо от Шехтеля, из которого узнал, что Ваши хлопоты с моим панно продолжаются. Стало быть, их печальная Одиссея не кончилась?»
Она долго еще продолжалась, долго не могли простить Врубелю его талант, Мамонтову — самостоятельность мнения, горячую поддержку «декадента».

Отступ. 4.
К сожалению, оригиналы этих панно до наших дней сохранились в крайней плохом состоянии.

Лишь повторение "Принцессы Грезы", переведенное в керамическую мозаику (мамонтовского же производства — продукт его мастерской), ныне украшает здание московской гостиницы "Метрополь" (также напрямую связанной с именем С. И. Мамонтова как его последний крупный проект). Но "работает" эта мозаика скорее как декоративная композиция, нежели самостоятельный сюжет — она помещена слишком высоко на фасаде здания, и ее трудно даже заметить, не то что рассмотреть.

*
Нижегородская выставка памятна не только таким, всероссийским врубелевским дебютом и таким — решающим — содействием С. И. Мамонтова художнику.
Был еще один всероссийский дебют — шаляпинский.

Был второй старт его карьеры — и на этот раз тоже с помощью Саввы Ивановича. И эта помощь тоже тут была решающая — принципиальная.
К этому времени у Мамонтова давно уже действовала его Московская частная русская опера — первый этап её работы закончился, наступила некая пауза. И Мамонтов задумывался об её следующем этапе. И он решает устроить нечто вроде генеральной репетиции. Её должны были стать спектакли его оперы в Нижнем Новгороде — спектакли, специально приуроченные к этой выставке.

В начале мая 1896 года в Нижний из Москвы были привезены скатанные в огромные рулоны декорации, бережно сохраняемые Саввой Ивановичем со времени последних спектаклей Московской частной русской опоры. Приехали в Нижний русские певцы, дирижер, приглашенная Мамонтовым из Италии балетная труппа, и «Опера госпожи Винтер» начала свои спектакли (де-факто «Опера господина Мамонтова» — г-жа Винтер была доверенным лицом Мамонтова).

Шаляпина Мамонтов увидел и услышал впервые в Петербурге. Он был в то время артистом императорского Мариинского театра. Мамонтов сразу оценил возможности молодого певца, не очень ценившиеся дирекцией императорских театров. Шаляпин в Петербурге не вел ни одной серьезной партии.

Мамонтов сначала пригласил Шаляпина на летний сезон в Нижний — на период действия выставки. А затем, заплатив за него неустойку, превратил артиста императорской Мариинской сцены в певца Московской частной русской оперы. «Мне было всего 23 года,— вспоминал почти шестидесятилетний Шаляпин,— жизнь я знал мало, и когда меня представили Мамонтову, сказав, что это известный меценат, я не сразу понял, что это такое — меценат?.. Я еще не подозревал в ту минуту, какую великую роль сыграет в моей жизни этот замечательный человек».

Пригласив Шаляпина в Частную оперу, Мамонтов ввел его в среду кружка, где молодой артист получил возможность постоянного общения с Коровиным, Врубелем, Поленовым, Серовым, Левитаном, братьями Васнецовыми, Нестеровым, Остроуховым. «В окружении Мамонтова,— писал Шаляпин,— я нашел исключительно талантливых людей, которые в то время обновляли русскую живопись и у которых мне выпало счастье многому научиться».

Общение с самим Мамонтовым также было более чем полезным. «Сочувствие такого человека имело для меня большую ценность,— пишет Шаляпин.— Впрочем, о сочувственном отношении к моей работе Мамонтова я догадывался инстинктом. Он прямо не выражал мне ни одобрения, ни порицания, но часто держал меня в своей компании, приглашал обедать, водил на художественную выставку. Во время этих посещений выставки он проявлял заметную заботу о развитии моего художественного вкуса. И эта мелочь говорила мне больше всего остального, что Мамонтов интересуется мною, как художник интересуется материалом, который ему кажется ценным».

Савва Иванович проводил с Шаляпиным репетиции, следил за работой артиста над ролью, это началось еще в Нижнем Новгороде, где у Мамонтова была достаточно большая квартира. В ней именно и происходили первые рабочие встречи Мамонтова с Шаляпиным. Савва Иванович высказывал певцу свои соображения по поводу того, как следует держаться, двигаться по сцене, отрабатывал с Шаляпиным мизансцены, восхищаясь и удивляясь природной дикции певца, и все же указывал на необходимость «речи, идущей от сердца к сердцу, фразы осмысленной и пережитой».

И к открытию выставки в Нижнем Мамонтов в новом нижегородском театре решает поставить оперу Глинки «Жизнь за царя». Он готовит и саму оперу — проходит все её партии со своими артистами, он готовит и сам театр — по его просьбе Врубель пишет и новый занавес к этому театру. Мамонтов « готовит и самого Шаляпина — и не только к этому спектаклю. Он много и исподволь занимается с Шаляпиным — он старается его эстетически образовать».
Как это он делал?

Об этом отчасти рассказал сам Шаляпин в своих воспоминаниях:
«...О сочувственном отношении к моей работе Мамонтова я догадывался инстинктом. Он прямо не выражал мне ни одобрения, ни порицания, но часто держал меня в своей компании, приглашал обедать, водил на художественную выставку. Во время этих посещений выставки он проявлял заметную заботу о развитии моего художественного вкуса. Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.
—Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин,— говорил, бывало, Мамонтов.— Это все плохие.
— Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.
— Вот это и плохо, Феденька, — добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович.— Фотографии не надо. Скучная машинка.
Он вел меня в отдельный барак, выстроенный им самим для произведений Врубеля.
— Вот, Феденька, — указывал он на «Принцессу Грезу», — вот эта вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.
А я смотрел и думал: «Чудак наш меценат. Что тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки, как живые, — укусить хочется... На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудно одет (Какие брюки! Непременно куплю себе такие). Я... в суждениях Мамонтова сомневался... И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:
- Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзаж — плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а «Принцесса Греза» — плохая.
- Вы еще молоды, — ответил мне мой просветитель. — Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое (выделено Ф. И. Шаляпиным. — В. С.)».

Таким образом, в этой выставки художественно-промышленной выставки — с эстетической точки зрения — было два важных акцента.
Была кульминация — пресловутый «скандал» с панно Врубеля.
И была у этой выставки музыкальная прелюдия — за несколько дней до открытия Всероссийской художественно-промышленной выставки в Новом городском театре Нижнего Новгорода поднялся занавес, расписанный М. А. Врубелем, и начала свои выступления Московская Частная русская опера С. И. Мамонтова. Шла «Жизнь за царя» Глинки.
В партии Сусанина — Ф. И. Шаляпин.

Отступ. 5.
Художник так вспоминал об этом дебюте Шаляпина в мамонтовской опере:
"Театр был переполнен. Он замер при первых звуках необычайного голоса Шаляпина. Все кругом померкло — только он один, этот, почти мальчик, Сусанин. Публика плакала при фразах: "Взгляни в лицо мое, последняя заря".
Савва Иванович, посмотрев на меня, сказал на ухо:
- Вот это артист…
За ужином, по окончании спектакля, у Саввы Ивановича были все артисты и гости... Шаляпин был так оживлен, что я никогда раньше не видел такого веселого человека. Он рассказывал анекдоты, подражая еврею, грыз сахар, представляя обезьяну. Потом пел сопрано, подражая артисткам, представлял, как они ходят по сцене. Движения его были быстры и изящны. Он ушел, окруженный артистками, кататься на Волгу.
Редко бывает такое музыкальны человека, — сказал дирижер, итальянец Труффи. — Немного в оркестр фагот отстал, он уже смотрит, сердится. Я это знаит, это особая такая Федя".

Отступ. 6.
Константин Станиславский позднее таким образом вспоминал о Мамонтове времени этой выставки: "Всем, что делал Савва Иванович, тайно руководило искусство. И в Мурманске, и в Архангельске, и оживлении Севера было много жажды красивого: и в его философии, и религии сквозило искусство и в важном, таком страшном толстом портфеле пряталось искусство. Не удивительно потому, что он становился львом, когда ему приходилось защищать искусство от грубого насилия профана. Таким я его видел в Нижнем Новгороде во время Всероссийской выставки. Чиновники обидели и не смогли оценить Врубеля. И Савва Иванович заступился и как... Чтобы окончательно добить врагов, он решил выстроить на свой собственный счет большой павильон и показать всему миру настоящий русский талант. И он показал и заставил оценить его. Я видел Савву Ивановича в день генерального сражения с комиссарами выставки: в день принятого решения о постройке павильона Врубеля. К вечеру боевой пыл остыл, и Савва Иванович был особенно оживлен и счастлив принятым решением. Мы проговорили с ним всю ночь. Живописный, с блестящими глазами, горячей речью, образной мимикой и движениями, в ночной рубашке с расстегнутым воротом, освещенный догорающей свечой, он просил на полотно художника. Полулежа на кровати, он говорил о красоте и искусстве. Потом они заговорил о своей новой любви, уже свившей прочное гнездо в сердце Саввы Ивановича, — о Федоре Шаляпине».