От автора  |   Досье  |   Комментарии

Массажные столы и кушетки медицинская.

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 1. Начало Пути

Савва Иванович Мамонтов родился он 2 октября 1841 года в купеческой семье.
Отец, Иван Федорович Мамонтов, с конца 30-х годов XIX века занимался винным откупным промыслом на Сибирском тракте, в городке Ялуторовске Тобольской губернии. Здесь у него, женатого на купеческой дочери Марии Тихоновне Лахтиной, и появился четвертый ребенок — сын Савва, о чем свидетельствует запись в метрической книге местной Воскресенской церкви: "Сего 1841 года месяца октября записан Савва, рожденный второго и крещеный девятого числа означенного месяца. Родители: в городе купец Иван Федорович Мамонтов, законная жена Мария Тихоновна, оба вероисповедания православного".
Кроме него, в семье было еще семь детей: Александра, Федор, Анатолий, Николай, Ольга, Мария, Софья (две последние умерли в детстве).

В 1849 году купец первой гильдии (с 1843 года) И. Ф. Мамонтов переехал в Москву, чтобы возглавить обширное откупное хозяйство Московской губернии, и держал его в своих руках более 10 лет, вплоть до ликвидации откупной системы в 1863 году.
Очевидно, откупной промысел был удачным: семья Мамонтовых устроилась в Первопрестольной буквально по-барски: арендовала роскошный особняк на Первой Мещанской, принадлежавший ранее графам Толстым, дает званые вечера и балы. Среди гостей много влиятельных сановно-сиятельных лиц.

Уклад жизни семьи Ивана Федоровича и его брата, тоже купца, Николая Федоровича, переселившегося в Москву из Смоленской губернии и в начале 50-х годов XIX века, основавшего фабрику сургуча и лаков, существенно отличался от общепринятого в то время в предпринимательской среде. Литература, музыка, театр занимали важное место в жизни многочисленной мамонтовской родни. Даже внешний облик Ивана Федоровича был необычен для лица купеческого звания. Этого предпринимателя "по фотографии, — заметила его внучатая племянница, дочь П. М. Третьякова, — можно было принять за английского премьера: цилиндр, бритое лицо, изящный костюм".

Дело, конечно, не только во внешнем виде — дело в характере и убеждениях человека. И тут Иван Мамонтов тоже был мало на кого похож из купечества, если судить о нем по персонажам пьес Александра Островского. Достаточно сказать, что его друзьям стали ссыльные декабристы. Со многими из них он познакомился еще в 40–х годах в сибирском Ялуторовске. Там декабристы жили на вольном поселении, а Иван Федорович служил там по откупной части.
Позже, когда царь решит возвратить участников «дела 14 декабря», старший Мамонтов тепло примет многих из них у себя, в своем московском доме.

Отступ. 1.
В апреле 1872 года, возвращаясь в Москву из поездки в Рим, Савва Мамонтов в письме к своей жене так вспомнит эти отцовские связи: «...Дорогой прочел записки Басаргина (Декабриста). Очень любопытны, он жил в Ялуторовске и был вместе с Пущиным, Муравьевым, Тизенгаузеном и Ентальцевым, хороший приятель отца. Я при них, должно быть, родился. Тизенгаузена и Ентальцева я помню, они бывали у отца по возвращении в Россию. Отец особенно был хорош с Пущиным и Муравьевым».
Когда Савва Иванович войдет в силу, станет «железнодорожным магнатом», в его кабинете будут висеть, помимо картин его друзей-художников, и портреты декабристов — как память и о них, и о своем отце тоже.

Первое время Мамонтовы еще не имели прочных связей в среде московского купечества. Торговцы и промышленники завидовали богатым откупщикам, не любили их, а те и сами они не стремились завоевать расположение местного купеческого общества и даже не причислялись к нему.
Николай Федорович значился "мосальским купцом", а Иван Федорович прожил первые годы в Москве в звании "чистопольского первой гильдии купца" и в качестве такового был в 1853 году возведен в потомственное почетное гражданство.

В дальнейшем род Мамонтовых занял видное место в московском купеческом мире, а его представители породнились (что являлось одной из форм общественногo признания) со многими старинными и влиятельнейшими фамилиями. Уже в начале 60-х годов XIX века Иван Федорович играл значительную роль в купеческом обществе, в городском управлении.

В Москве изменился и характер воспитания детей. У старших сыновей (Федора, Анатолия, Саввы) появился гувернер, выпускник Дерптского университета Ф. Б. Шпехт, который обучал их европейским манерам и иностранным языкам. Шпехт нашел общий язык с молодым Мамонтовым, который с ним охотно общался. В итоге Савва стал говорить по-немецки лучше, чем по-русски. Его отцу это весьма не понравилось, и немец был от дома отставлен. Но как бы то ни было, а немецкий язык Савва выучил. Это был его первый иностранный его язык, за которым последуют и другие.
В воспитании появилось новое, но и кое-что из старого никуда не ушло — оно соседствовало с новым. Словом, бывало и так — за непослушание и нерадивость порой "клали на кровать и секли". Бывало и такое.

В конце 1852 года умерла Мария Тихоновна. В семье надолго воцарился траур. Иван Федорович с детьми переехал в обширный, но более простой дом на Новой Басманной. Он был серьезно озабочен их будущим и стремился дать им систематическое образование. Анатолий и Савва были помещены во Вторую московскую гимназию на Елоховской улице. Ни особого старания, ни прилежания Савва в гимназии не проявил.
Тут, видимо, уже сказался его живой, непосредственный да вдобавок и практическая складка, доставшаяся от отца. Так, если с живыми иностранными языками у него сложатся на всю жизнь самые добрые отношения, то вот с мертвыми, латынь и греческим, дело не заладилось.

Тем не менее, отец видит в Савве наследника, продолжателя дела, поскольку в других своих детях никаких особых задатков к нему и должного характера он не видел. Через год отец забирает Савву из гимназии и определяет его (вместе с его двоюродными братьями Анатолием и Валерьяном, младшими сыновьями Николая Федоровича Федорова) в петербургский Институт Корпуса гражданских инженеров (Горный корпус). В этом выборе сказалась прозорливость Ивана Федоровича, осознавшего на заре железнодорожного строительства и индустриализации важность инженерной профессии.
Дети успешно выдержали экзамен и в августе 1854 года были зачислены в Горный корпус.

Питомцы этого учебного заведения получали не только общие и специальные знания, но и военную подготовку; выпускникам присваивался военный чин. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Савва Иванович писал: "Странно и чуднo мне было попасть в строгий режим военной жизни: маршировки, ружейные приемы и вообще строгое обращение офицеров с детьми". Из общеобразовательных предметов преподавали русский, французский и немецкий языки, рисование, географию, древнюю историю, арифметику, алгебру, геометрию, чистописание и закон божий.

Савва проучился здесь до января 1856 года и, как явствует из свидетельства, "был поведения хорошего". Сложнее было с прилежанием. "Чрезвычайно увлекающийся человек, Савва целиком уходил в те области и дела, которые его начинали интересовать, но часто забывал и игнорировал многое другое, что казалось ему несущественным. Так, очень быстро он выучил немецкий язык и всегда имел по этому предмету только высшие баллы, но по латыни получал лишь двойки и тройки.

Трудно сказать, как повлияло почти двухлетнее пребывание Саввы в Петербурге на формирование его личности. О том, с кем он дружил, что читал, чем интересовался, как открывал для себя разные стороны жизни северной Пальмиры, сведений не сохранилось. Известно только, что успехами в учебе он не отличался. В апреле 1855 года Иван Федорович обратился к 14-летнему сыну с письмом-наставлением, в котором высказал свое недовольство и в конце заметил: "Я благословляю тебя, прошу и приказываю бросить лень, учиться хорошо и баллами в успехах показать мне, что ты послушный и заботливый к исполнению отцовских приказаний сын".

Обучение в Горном корпусе оборвалось внезапно: во время эпидемии от скарлатины скоропостижно умер Валерьян, однокурсник и двоюродный брат Саввы, и Иван Федорович, боясь за здоровье сына, забрал сына в Москву, где определил его в четвертый класс той же самой Второй гимназии, в которой он учился ранее.

Уже дневниковые заметки гимназиста Мамонтова позволяют судить об его духовных запросах и времяпрепровождении. Большую роль в формировании личности Саввы играли его близкие, духовная атмосфера "образованных кругов" общества, к которым принадлежали Мамонтовы. Подробно описаны им вечера в кругу многочисленной родни в своем доме и у дядюшки Николая Федоровича, на Пресне: дружеские разговоры, музицирование, пение, обсуждение спектаклей и книг, Много в дневнике и других примечательных штрихов жизни молодого Мамонтова. 31 января 1858 года он записал: "Сегодня утром ходил к Александру (двоюродный брат, Александр Николаевич.- В. С.) на фабрику, у него был Булахов (композитор, автор многих романсов. — В. С. ), он пробовал мой голос, говорит, что у меня баритон и может образоваться хороший голос, если мне им заниматься".

В то время Мамонтов уже серьезно увлекся сценическим искусством. Интерес к удивительному миру "чувств, образов и звуков" он проявлял и раньше. Дневник его за 1858 года содержит множество записей о посещении театральных спектаклей. Гимназист-театрал не только перечислял постановки и ведущих актеров, но и высказывал собственные мнения о качестве пьес и уровне исполнительского мастерства. Много в дневниковых записях наивных, юношески-максималистских суждений, но они показывают, что театр стал важной и обязательной частью жизни молодого человека. Он бывал на спектаклях охотно и регулярно. Интересовали его разные жанры: опера, балет, водевиль, драма. В доме Мамонтовых не было принято прибегать к запретительным мерам (за редчайшим исключением). Пытаясь добиться нужных результатов и "отвратить от опасных соблазнов", глава семьи действовал убеждением.

Но Савва здесь по-прежнему успехами в учебе не отличался. В седьмом, выпускном, классе весной 1860 года взрослый, почти 19-летний, он не выдержал экзамена по латинскому языку, не получил свидетельства и был зачислен во второгодники. И отец, и сын тяжело переживали случившееся. Однако нашлись догадливые люди, порекомендовавшие "удачную комбинацию", Савва поступил в Петербургский университет (свидетельство об окончании гимназии здесь не требовалось, латынь же за него сдал другой юноша), а затем перевелся на юридический факультет Московского университета. Осенью он приступил к занятиям и, как позднее вспоминал, "посещал лекции с большим интересом и с большим вольнодумством".

Уже там проявилась характерная черта характера Саввы Мамонтова — он очень легко сходится с интересными ему людьми. Так, он крепко подружился с Петром Спиро, студентом естественного факультета. Савва Иванович умел дружить: самые добрые отношения со Спиро продлятся всю жизнь, его фотографии встречаются очень часто в Мамонтовской фотолетописи — даром что позднее медик Петр Антонович Спиро не стал ни "великим", ни "богемой" (профессиональным художником или музыкантом), он был просто медиком. Но Савве достаточно того, что у них были общие интересы. Он вместе со Спиро слушает вместе с ним лекции естественного факультета, даже занимается (явно имея про себя какую-то задумку) анатомией, что не совсем обычно было для студента-юриста. И, главное, оба друга страстно увлекаются театром.

В конце 50-х годов XIX века Мамонтовы переехали в новый дом на Воронцовом поле (улица Обуха). Было приобретено имение Киреево около Химок, под Москвой, ставшее "родовым гнездом" Мамонтовых на многие годы. В семье царила открытая, доброжелательная атмосфера, не лишенная и общественных интересов. Бурные события российской действительности 50-х-начала 60-х годов XIX века — Крымская война, смерть Николая I и воцарение Александра II, подготовка "великих реформ" и отмена в 1861 году крепостного права — способствовали оживленью общественной жизни, вызывали живейший интерес в различных слоях общества. В 1856 году получили амнистию декабристы, и некоторые из них по прибытии в Москву останавливались в доме Ивана Федоровича.

Менялись в России и экономические условия. Раскрепощалась частная инициатива, наиболее дальновидные и предприимчивые представители купечества брались за большие начинания, за осуществление смелых проектов.

В число таких людей входил и И. Ф. Мамонтов, который имел близкие деловые отношения с крупнейшим предпринимателем середины XIX века В. Л. Кокоревым, сначала занимавшимся винным откупом в Сибири, а затем возглавившим откупное дело в Петербургской губернии. Еще в конце 40-х годов XIX века Кокорев начал торговые операции с Персией, был одним из пионеров промышленного освоения Закавказья. Два крупнейших откупщика, В. А. Кокорев и И. Ф. Мамонтов, основали в 1857 году в Москве Закаспийское торговое товарищество, специализировавшееся первоначально на экспортно-импортных операциях, главным образом с шелком.

Отступ. 2. ВАСИЛИЙ КОКОРЕВ: «РУССКОЕ ЧУДО».
Об этом человеке нельзя не сказать отдельно.
Говорят: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Эту присказку можно перефразировать, заменив друга на «партнера». Деловые партнеры Ивана Мамонтова много говорят о том, каков это был «купец». А Савва Мамонтов был сыном своего отца — он рос и воспитывался под его влиянием, значит под влиянием отцовского социума, его круга общения.

А Василий Кокорев — яркая фигура из этого круга, которая многое объясняет и в поведении Мамонтовых, и в самом духе того времени.

Кто он, этот «откупщицкий царь»?
Его называли по-разному. И «купеческий кандидат в министры финансов», и «предприниматель-славянофил», и «самородком», и «феномен», и т. д. Как писал один из его биографов, "наше купеческое сословие мало выставило людей, которые могли бы равняться с Кокоревым игрой ума, талантами и характером, да и немного по всей России за полстолетие сыщется людей такого калибра". Наиболее ярко на его счет выразился С. Т. Аксаков, который в письме к своему другу М. П. Погодину так сказал о своих впечатлениях от встречи с этим предпринимателем: «Я не могу опомниться от Кокорева! Это вполне русское чудо».

Василий Александрович Кокорев (1817-1889) родился на русском Севере, в Вологде, в семье купца-старообрядца, владельца небольшого солеваренного заводом в Солигаличе (север Костромской губернии). Едва выучившись читать и считать, юный Кокорев на том свое формальное образование и завершил — надо было работать, помогать отцу. Вскоре он приобрел необходимый опыт для самостоятельной работы. И, когда отцовский солеваренный завод, сделавшись убыточным, закрылся, Василий Кокорев начал свое дело. Он отправился в Петербург “для приискания откупных занятий”.

Вот на этих самых винных откупах — подрядах на производство и продажу водки вина — наш Кокорев и разбогател, да так крепко, что Савва Мамонтов называл его в своем дневнике не иначе, как «откупщицким царем». Дело это было вполне обычные, и многие известные купеческие фамилии (кстати, в том числе и отец самого Саввы — Иван Мамонтов) сколотили свой первоначальный капитал именно таким образом.

Но свои деньги Кокорев «делал» не так, как иные — он разработал свою систему, наиболее выгодную для государства. И в 1844 году он подал в правительство записку с изложением своей системы, суть которой заключалась в том, чтобы “придать торговле вином более цивилизованный характер”. Он просил отдать в его распоряжение какой-либо неисправный откуп, чтобы на месте показать, как выгодна его новая система “питейного дохода”. Ему предложили поэкспериментировать в Орле. Эксперимент прошел блестяще, и системой Кокорева заинтересовалось Министерство финансов, во главе которого стоял князь Вронченко. Эксперимент повторили, а затем на основе проекта ввели в действие Закон 1847 году под названием "Положение об акцизно-откупном комиссионерстве", который просуществовал 16 лет. В итоге 45 процентов от всех поступлений в государственную казну стали составлять доходы от винной торговли.

За свои заслуги Василий Александрович получил в 1851 году звание коммерции советника, и был им не по статусу, но на деле — и сам князь Вронченко (как и его преемники на посту министра финансов) советовался с ним по многим важным вопросам. Нередко, по поручению министерства, Кокорев “снимал целые откупные районы несостоятельных лиц в казенное заведование”. Снимал с выгодой для казны и, конечно, не без пользы для себя. Во всяком случае, в кратчайшие сроки «откупщицкому царю» удалось составить огромное по тем временам состояние в 7 миллионов рублей.

Но деньги, надо сказать, не изменили саму личность этого человека. Он стал богатым, но остался прежним — со своими идеями, принципами и «фантазиями».

Современник так писал о нем: «Был Кокорев человек замечательный по редкому уму, по оригинальности воззрений и по широкому добродушию своего характера. Это был тип коренного русского человека, с его достоинствами и недостатками — человека, который был не чужд утонченной цивилизации, а крестился двумя пальцами, не прочь был заимствовать с Запада, что там было хорошо, но верил, что Россия страна мужицкая. Шампанское пил с квасом и огуречным рассолом, обожал иногда поесть с лотка у прихожей бабы тертого гороха с постным маслом… Прекрасно излагал свои мысли, искусно подбирая подходящие словечки и новые обороты, отличался остроумием. Также хорошо и оригинально писал, любя употреблять библейские изречения».

Это талант Кокореву пригодился в годы Крымской войны и подготовки отмены крепостного права в России. Именно тогда он стал «тем самым Кокоревым».
Когда эта война была еще в самом разгаре наш предприниматель снарядил за свой счет сто санных троек с продовольственными посылками для русских солдат из Москвы в Севастополь. Назад эти тройки вернулись с ранеными защитниками героического города. Когда же война закончилась, Кокорев почтил мужество участников Севастопольской обороны — устроил им в Москве торжественную встречу в феврале 1856 года.

Вот как описывали эту встречу ее участники: "Лишь только показался длинный строй спускавшихся с пригорка, в серых и стертых шинелях […], — сердце затрепетало у встречавших, слезы прошибли... Кокорев с Мамонтовым (отцом Саввы Ивановича. — В. С.), сняв шапки, несли на большом серебряном блюде хлеб-соль, какую-то испеченную гору, для которой чуть ли не складена была особая печка. Поравнявшись с гостями, Кокорев передал поднос старшему офицеру. "Други и братья, — сказал он им, едва сдерживая слезы, — благодарим вас за ваши труды и подвиги, за пролитую кровь для нас, в защиту родной земли. Примите наше сердечное спасибо и наш земной поклон". С этим словом он повалился им в ноги. За ним повалились в землю следовавшие. Минута была торжественная! Все плакали. Очевидцы через долгое время не могли без слез рассказывать об этой минуте".

Большой резонанс вызвали и банкеты-манифестации, устроенные Василием Александровичем в честь царских указов, положивших начало освобождению крестьян. Он говорил: «Обязанность гласности — распространять в обществе понятие о правде и праве. Без гласности жить нельзя. Это воздух, освежающий понятия, это контроль общественной непорочности». Все эти речи на банкетах (которые скорее напоминали митинги) так напугали московские власти и III Отделение, что Кокорева вызвали на ковер к генерал-губернатору Закревскому.
Как рассказывал сам провинившийся, “граф наговорил ему в самых желчных выражениях таких страхов и ужасов и таких угроз”, что он вначале счел за лучшее “выслушать все молча, без возражений”. Затем, однако, не выдержал и подтвердил свое сочувствие освобождению крестьян и готовность “перенести все злоключения во имя важного исторического значения переживаемого момента”. Генерал-губернатор указал ему на дверь и отправил в Петербург письмо с предупреждением, что Кокорев “готов на всё”.

Несмотря на полученный разнос, банкеты продолжались. Генерал-губернатор с возмущением докладывал «наверх», что Кокорев — этот “демократ и возмутитель, желающий беспорядков”, продолжает устраивать “митинги” и вмешиваться в дела, не относящиеся к его сословию. Генерал-губернаторские стенания возымели действие. Гонения на Кокорева приняли характер настоящей правительственной кампании. По повелению Александра II все выступления по вопросам государственной важности были запрещены, а за неугомонным московским купцом был установлен строжайший негласный надзор.

Тем не менее, после отмены крепостного права роль купечества в общественной жизни страны стала быстро возрастать. Во время голода, постигшего Россию в 1867 году, Кокорев стал душой Комитета по оказанию помощи голодающим, образованного под председательством наследника престола. Он принимал самое деятельное участие принимал он в осуществлении проектов Славянского комитета, чему способствовала его тесная связь с ведущими славянофилами: Аксаковым, Хомяковым, Кошелевым, Погодиным. Перед Русско-турецкой войной Кокорев вместе с текстильными фабрикантами братьями Хлудовыми сыграл решающую роль в финансировании и экипировании военной миссии генерала Черняева на Балканах.

Но борьба за гласность, этот “воздух освежающий”, закончилась для Василия Александровича печально — его проекты переустройства откупного дела были отвергнуты петербургской бюрократией, а ему самому отказали в участии в откупных торгах.

Тогда он берется за новое дело — он начинает “учредительствовать”. Он учреждает вместе с Иваном Мамонтовым "Закаспийское торговое товарищество" по торговле с Персией и Средней Азией, создает акционерное Русское общество пароходства и торговли, основывает Волжско-Каспийское пароходство “Кавказ и Меркурий”, учреждает Общество “Сельский хозяин”.

В 1862–65 годах Василий Александрович строит на Софийской набережной в Москве нечто небывалое по своим масштабам. Он возводит громадную гостиницу с обширнейшим складом — комплекс, который получил у москвичей название «Кокоревское подворье». Это было нечто вроде делового центра и собственно гостиницей одновременно — этакий «караван-сарай», но на русской почве и по русскому образцу.

Он же, Кокорев, учреждает первый частный банк в Москве — купеческий банк. Это было непросто — начал работу по его созданию в 1864 году, а заработал банк только в 1866 году. Из-за чиновничьей рутины, косности и взяточничества дело двигалось медленно. Только для утверждения Устава банка понадобилось целых два года. И всё-таки банк был создан: помогли коллеги Кокорева — московские купцы-старообрядцы, которые всегда были на стороне Кокорева, а также видные промышленники (С. И. Мамонтов в первую очередь) и их общий друг экономист Ф. В. Чижов.

Кокорев же на пять лет раньше американцев начал промышленную добычу нефти — стал пионером нефтяного производства в России. Первый нефтяной фонтан в США забил в 1861 году. А Кокорев, за несколько лет до этого, следуя указаниям знаменитого химика Либиха, извлек из земли, пропитанной нефтью, новый вид осветительного масла, известное нам как керосин. Причем сам Кокорев дал этому маслу своё название — «фотонафтиль», где это «фото» («светлое») было использовано специально, чтобы подчеркнуть, что его, кокоревское «масло» светлее и качественнее, чем темное, которое добывают американцы.

Для этой цели в 1857 году в 17 верстах от Баку, в Сураханах, по соседству с древним храмом огнепоклонников, он построил завод, использовавший для нагревания перегонных реторт природный горючий газ, бивший из-под земли.

На недоуменные вопросы своих коллег-купцов, с чего это он занялся таким непривычным для винорторговца делом, он, как правило, отшучивался: «Хитрого нету, там гонишь — горилка, здесь гонишь — горючка, а на рубль два у меня всегда накрут будет!” Однако руководили им, разумеется, отнюдь не эти шутейные соображения. Он видел тут большую перспективу.

Вскоре, по совету магистра химии Московского университета Эйхлера, Кокорев приступил к перегонке колодезной нефти, добываемой около местечка Балаханы близ Баку, и открыл в 1859 году первый нефтеперегонный завод в России. В качестве эксперта к делу был привлечен и Дмитрий Менделеев, служивший в то время доцентом в Петербургском университете. Ученый посоветовал перейти на непрерывную круглосуточную перегонку нефти, освоить производство эмалированных бочек, проложить трубопровод от завода к берегу моря и организовать морскую нефтеналивную перевозку. Это были меры, ставшие, по сути, прообразом современного технологического процесса.

Кокорев и сам отлично понимал значение всего, что он сделал для России в этой новой отрасли промышленности. Так, в 1883 году, в одном из своих прошений ко двору он напомнил, что еще до открытия нефти в Пенсильвании он первый организовал нефтяные промыслы и керосиновый завод в России, что именно благодаря его инициативе "в настоящее время существует в Баку более 200 заводов, ежегодно по Каспийскому морю и Волге развозится 36 млн. пудов нефти, почти каждая изба крестьянская пользуется более удобным освещением и множество волжских пароходов вместо лесоистребления отопляются нефтью, а снижение цен на нефть дало ежегодную многомиллионную экономию промышленности и казне".

Благодаря трудам Кокорева Россия к концу XIX века давала 51 процент всей мировой нефтедобычи.

Не мог пройти Кокорев и мимо еще одного нового дела, захватившего всю предпринимательскую Россию и сулившего невиданные прибыли. Речь идет о строительстве железных дорог. Еще в начале 60-х годов Василий Александрович выдвигает один за другим проекты, связанные с привлечением частного капитала в железнодорожное строительство. Он предлагает взять в аренду у казны Николаевскую железную дорогу и для этих целей создает Московское товарищество, куда входят более 90 крупнейших российских предпринимателей.

Но в борьбе за Николаевскую дорогу им пришлось вступить в схватку с опасным конкурентом — Главным обществом российских железных дорог, которое контролировалось иностранным капиталом. Вдобавок его акционерами были высшие чины России и аристократы (граф Нессельроде, князь Оболенский, граф Строганов, фаворитка Александра II Екатерина Долгорукова). Несмотря на то, что Московское товарищество предложило выгодные условия, несмотря на поддержку министра путей сообщения Мельникова и огромное большинство голосов в Особом совещании, собранном у императора, Александр II утвердил мнение меньшинства, и Николаевская железная дорога была отдана Главному обществу. Главное общество до начала 60-х годов обладало монополией на строительство важнейших железных дорог (Петербург — Варшава, Москва — Нижний Новгород). А всем иным позволялось строить только дороги местного значения.

Но и этим смог воспользоваться Кокорев, построивший Волго-Донскую железную дорогу и реализовавший таким образом идею Петра Великого о соединении двух крупнейших водных путей России. В 1874 году он основывает вместе со своим давним партнером Губониным Общество Уральской железной дороги. Это была одна из немногих попыток построить в стране большую железную дорогу в интересах русской промышленности, а не по стратегическим соображениям.

Василий Кокорев одним из первых среди русского купечества обратился к меценатской и коллекционерской деятельности — он стал собирать работы молодых русских художников. Это была одна из первых купеческих галерей, появившихся в России. Она насчитывала около 500 картин, из них 42 принадлежали кисти Брюллова, 23 — Айвазовского. И это была открытая для всех желающих галерея — за 30 лет до появления галереи Третьякова. В будние дни здесь брали за вход 30, в праздники — 10 копеек. В залах были выставлены специальные планшеты, объясняющие содержание картин. Современник вспоминал: «Все восемь залов были убраны богато и со вкусом. Мягкие диваны, красивая резная мебель в русском стиле, прекрасный паркет, столы с затейливой инкрустацией… достаточный свет сверху». Здесь были небольшой лекционный зал, и даже трактир — для привлечения «простой» публики.

Как свидетельствует историк К.А. Скальковский, именно Кокореву, «строго говоря, обязан своим возникновением так называемый русский стиль в архитектуре, существенно отличающийся от русского стиля, сочиненного немцем Тоном по повелению императора Николая I". Будучи в большой дружбе со славянофилом Михаилом Погодиным и находясь под впечатлением его идей о русской самобытности, Кокорев еще в 1856 году «водрузил в Погодинском саду русскую избу» — деревянный, с резными наличниками дом по проекту архитектора Никитина, положив начало использованию народного стиля в строительстве.

И он же, «миллионщик» Кокорев, фактически первым стал бережно собирать предметы русского народного прикладного искусства и даже задумал построить “хранилище народного рукоделия”. Но московский генерал-губернатор отверг проект, сочтя его проявлением либерального вольнодумства. Тем не менее Кокорев считал, и не без основания, что именно с него «началось изучение народного художества в России».

Кстати, некоторые следы меценатства Кокорева дошли и до нашего времени. Так, в 1884 году в Тверской губернии, близ Вышнего Волочка он устроил Владимиро-Мариинский приют для русских художников, своего рода «русский Барбизон», «академическую дачу», справедливо считая, что своя, родная природа должна больше вдохновлять отечественных живописцев, «чем развалины Помпеи». И эта дача существует и поныне — как Дом творчества имени Репина.

(Хотя, и правильнее, и справедливее, конечно, было бы иначе — «имени Кокорева». Как-никак, времена, когда запрещалось упоминать имена великих русских «частных собственников», прошли. Сейчас, конечно, в ходу имена других «купцов», героев светской хроники и журнала «Форбс». Но Василий Кокорев, думается, всё-таки имеет куда больше прав на человеческую память и элементарное знание своего имени, чем, скажем, Абрамович, Фридман и прочие герои большой «распродажи советской империи». Тем же, кстати, истинным именем следовало бы назвать и санаторий, который Кокорев учредил на своей родине, в Солигаличе. Он был открыт в далеком 1841 году и существует по сей день).

Принимая во внимание эту и все иные заслуги Кокорева перед русской культурой, российская Академия художеств решила удостоить Василия Александровича звания почетного своего члена, что и было сделано в 1889 году — за несколько месяцев до его кончины. Находясь на склоне лет, как бы подводя итог своим размышлениям, Василий Александрович издал книгу “Экономические провалы”, которая вызвала немалый шум в обществе. В ней автор подверг резкой критике экономическую политику правительства России за минувшие 50 лет. По словам публициста-предпринимателя, цель этой книги была в том, чтобы объяснить, "как русская народная жизнь искалечивалась, как на нее надвигались тучи бедности и лишений, несмотря на блестящую внешность официальной России".

Кокорев обвинил российскую бюрократию в незнании своих же, российских условий, в необдуманном переносе на отечественную почву чужых экономических моделей и идей. И он горячо, так же, как брался за любое дело, призывал государственную власть прекратить слепо заимствовать чужое, осмыслить, наконец, свой, отечественный опыт. "Пора домой! — писал Кокорев. — Пора государственной мысли перестать блуждать вне своей земли, пора прекратить поиски экономических основ за пределами отечества и засорять насильными пересадками на родную почву; пора, давно пора возвратиться домой и познать в своих людях свою силу».

И что тут характерно. Пройдут годы, много чего произойдет в жизни Саввы Мамонтова, будут и взлеты и падение, в конце жизни он будет жить в доме при своей маленькой гончарной мастерской в московских Бутырках, но память о традиции он сохранит. Среди многих фотографий и картин на стене кабинета Мамонтова до конца его жизни будет висеть большой живописный портрет Василия Кокорева.

Иван Мамонтов не зря так долго партнерствовал с Кокоревым — он тоже оставляет откупное дело и обращается к железнодорожному строительству. При его деятельном личном и финансовом участии построена одна из первых в России Троицкая железная дорога протяженностью 66 верст, связавшая Москву с древним Сергиевым посадом. Концессия была получена в конце 1859 года, а летом 1863 года на линии началось регулярное движение. Уже в 1865 году перевезено было 456 тысяч пассажиров, 9,5 миллионов пудов различных грузов, а прибыль составила 476 тысяч рублей. Старший Мамонтов вложил в это предприятие 460 тысяч рублей и был избран членом правления. Он справедливо считал, что у железнодорожного строительства в России большое будущее. И Савва еще мальчишкой, сам того не сознавая, тоже принимал участие в этом проекте. Хотя, понятно, своеобразное — для себя посильное.

Отступ. 3.
Из воспоминаний художника Коровина ободной из совместных железнодорожной поездок с Саввой Мамонтовым: "Наш поезд отошел от станции Москва. - Видите шоссе, — сказал Мамонтов, показывая в окно вагона. — Оно — на Троице-Сергия (то есть в Сергиев-Посад — В. С.). Это место памятно мне. Давно, когда еще был мальчишкой, я пришел сюда с отцом. Тут мы с ним сидели о шоссе и считали идущих к Троице-Сергию богомольцев и подводы, идущие с товарами. Каждый день отец заставлял меня приходить сюда по утрам, считать, сколько пройдет и проедет по дороге. Отец хотел узнать, стоит ли строить железную дорогу".

Тем не менее, у сыновей Ивана Мамонтова была своя жизнь. Старшие сыновья, Федор и Анатолий, склонности к предпринимательству не проявляли. А Савва все больше увлекался тем, что вовсе не имело никакого отношения к отцовскому делу, — театром.

В своё студенческое двухлетие он был не только усердным зрителем, но и приобщился к "театральному любительству", В то время частные труппы еще не были разрешены, но существовали различные театральные кружки, самым известным из которых был Секретаревский Драматический (по имени владельца дома, где устраивались спектакли). Возглавляли его известный драматург А. Н. Островский и писатель А. Ф. Писемский. "Почтенные литераторы, — вспоминал Савва Иванович, — очень нас любили, да и было за что, ибо мы из сил рвались и играли очень забавно".

Молодой Мамонтов вместе со своим другом Петром Спиро с головой ушел в эти занятия. Теперь они не просто любят театр, ходят в него — они сами играют на сцене.

А в начале августа 1862 года дебютировал в пьесе "Гроза" в роли Кудряша, Дикого же играл сам Островский. На спектакль пришел Иван Федорович, и Савва видел, как "он вытирал слезу в последнем акте".

Но эта слеза не могла, однако, поколебать деловую натуру Ивана Федоровича. А он был серьезно обеспокоен будущим не только Саввы, но и всего семейного дела. Иван Федорович, конечно, не мог даже вообразить, что любовь к театру и участие в спектаклях станут судьбой сына. Не препятствуя его увлечениям, отец с тревогой отмечал, что "несерьезные" интересы и, как ему казалось, праздное времяпрепровождение все больше и больше увлекали сына. Улетучивались надежды на успешное завершение университета.

Иван Федорович Мамонтов, глядя на сыновей (их было у него трое) давно пришел к выводу, что продолжить его дело может только Савва. И вдруг — такое. Театр. Дело в высшей степени легкомысленное.

Отец делает Савве недвусмысленный намек в своей очередной к нему "грамотке": "Тебе, Савва, назначен был мною труд по современным правилам классически учиться через учебные заведения и университет. ...Ты, Савва, не внял прямого долга... Что вышло? Ты обленился, перестал учиться классическим предметам, развлекался и предался непозволительным столичным пустым удовольствиям: музыканить, петь и кувыркаться. Все это ты делал вопреки моим желаниям и воле — и вышло — пустота в голове, слабость в теле и моральный упадок в характере...".

Иван Мамонтов не просто призывает своего сына «исправиться» — он хочет, чтобы его принципы стали принципами и сына. Он пишет: "... Праздность есть порок. Труд не есть добродетель, а прямая непреложная обязанность, как исполнение прямого долга в жизни. Всякий гражданин должен трудиться морально или материально для пользы своей семьи, общественной и отечественной, а иначе сложится человек в тунеядца... Первый труд юноши — учиться по направлению родителей или старших в семействе...".

Отступ. 4.
История, как известно, повторяется. И слова, а, главное, личный пример Ивана Мамонтова не пройдут для его сына Саввы даром. Продет время, Савва сам станет отцом, и уже он будет говорить примерно такие же слов своим детям.

Так, когда Андрей Мамонтов окончит свою учебу и приступит к работе, Савва Иванович напишет ему в своем письме от 16 июня 1890 года: «... Самое главное, к чему нам всем в жизни надо привыкать, — это к труду, каков бы он ни был. Раз у человека есть работа и он сознательно без отвиливания исполняет ее горячо, он имеет право на уважение других, а следовательно и на радость в жизни».

Иван Федорович решил прибегнуть к радикальным мерам и приобщить Савву к предпринимательским занятиям. Савва, как «заботливый к исполнению отцовских приказаний сын», почтительно отвечает: "Вас беспокоит мысль, что я ничего не делаю, не тружусь — я готов трудиться. Сын Ваш, Савва Мамонтов".

Вскоре после своего театрального дебюта в «Грозе» (август 1862 года) молодой Мамонтов становится служащим Закаспийского торгового товарищества, одним из руководителей которого был его отец. На Нижегородской ярмарке в его обязанность входил сбыт товаров. В конце лета 1862 года ярмарка закрылась, и Савва Иванович по желанию отца отправляется в Баку, где было отделение этого товарищества.

Главная цель — отвратить сына от "непозволительных столичных удовольствий". Цель непосредственная — заставить Савву вникнуть в такое дело, как закупка восточного шелка и торговля им.

После Москвы, родного дома, друзей по драматическому обществу, даже после Нижнего, жизнь в Баку, куда Савва прибыл 4 сентября 1862 года, показалась трудной. Тем более, что жить приходилось на собственное небольшое жалование.

Но старший Мамонтов был непреклонен в своем решении дать сыну хорошую трудовую закалку. На его жалобы, уверения и просьбы Иван Федорович отвечает: «Ты пишешь, что вник во все дела, это за две-то недели? Так ли это? Что в Баку жить не весело, тяжело и нудно, в этом я совершенно согласен, но такая жизнь не наделает тебе вреда. Она на практике тебе укажет, как нелегко добывать то количество денег своим трудом, которое нужно для жизни и довольстве ... обдумывай это ... будь терпелив и тверд, пробивай себе дорогу собственными заботами о себе».

Отец учит свою единственную надежду и на отрицательных примерах других своих сыновей: "Вот тебе образчик, Савва: Федор и Анатолий, совершеннолетние молодые люди, не могут жить и содержать себя. Ничего не делают и ходят с туманом в голове, а отчего это? Оттого, что не привыкли к трудам. Надобно трудиться правильно, как трудится каждый добрый гражданин, не надеясь на чужие силы...".

Через некоторое время Иван Федорович назначает Савве жалованье и отправляет его из Баку еще дальше от Москвы — в Персию. У Саввы Ивановича серьезное поручение: осмотр факторий, сбыт русских товаров, покупка местных тканей.

Целый год молодой Савва проводит в Персии. Все поручения отца он выполнил успешно и с нетерпением ждет возвращения в Россию. Накануне отъезда из Персии, он пишет домой: "... С чем, ей-богу, человек ни уживается, это удивительно! Ну могла ли мне когда-нибудь прийти фантазия жить в Персии, а вот на деле ничего, кое-как бьюсь, и живется". Имея в виду специфику восточного ведения дел, он пишет, что ею проникся вполне: "Даже у меня самого делаются разные персидские наклонности наврать, надуть, приеду в Россию, пожалуй, выгонят вон, опять назад в Персию". И резюмирует: "С нетерпением жду, когда перееду персидскую границу...".

И переехал он ее с чувством хорошо исполненного долга. Себя он показал-таки вполне деловым и, главное, удачливым предпринимателем. Текстиль московского производства сумел продать персиянам, получил взамен золотые персидские туманы, купил на них местный шелк. Отец признает успех сына. Он доволен им вполне и вызывает его в Москву.

Иван Мамонтов принимает решение: Савва будет заниматься текстильным делом — испытанным, традиционно московским делом, на котором разжилась не одна купеческая семья. И специализация определена — это шелковая торговля.

Осенью 1863 года руководители Закаспийского товарищества доверили Савве Ивановичу заведовать центральным, Московским отделением фирмы.

Но, вернувшись в Москву, Савва серьезно заболел. Ему вновь предстоит покинуть Москву — врачи советуют лечиться в горах Швейцарии.

Надо — так надо, решает отец. Но и здесь не хочет, чтобы время для сына прошло только в лечении. Иван Федорович за границей бывал мало, ездил он только в Англию, интересовался развитием промышленности в этой стране. Он просит своего друга и делового партнера Федора Чижова, с которым он строит Троицкую железную дорогу, подготовить сына к путешествию за границу — сделать так, чтобы он и лечился, и учился. Тем более, что бывший профессор математики Петербургского университета Чижов объездил всю Европу, знает, где и что можно посмотреть, чему поучиться.

Чижов советует Савве после лечения в Швейцарии обязательно отправиться в Италию — в страну, где он был, в страну, которая произвела на него в своё время глубочайшее впечатление. Он считал, что молодому человеку Италия поможет научиться многому: обогатит душу и голову, раскроет далекие и великолепные горизонты искусства. Конечно, Федор Васильевич советовал не только ознакомиться с искусством Италии, но и всерьез изучить тамошнюю шелковую промышленность, перенять полезный опыт и новинки. Всё-таки северная область Италии — Ломбардия — издавна была известнейшим в Европе районом шелководства и шелкоткачества, а столица области Милан — крупнейшим центром шелковой торговли. Вернувшись па родину, считал Чижов, Савва Иванович мог бы применить на деле приобретенный опыт и усовершенствовать ход развития шелководства в России, а заодно и утвердить себя в качестве делового человека.

Так вошел в жизнь Саввы Мамонтова Федор Чижов — человек, который вскоре заменит ему отца, которого он назовет своим «великими учителем».

Отступ. 5. «ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ» САВВЫ МАМОНТОВА — ФЕДОР ЧИЖОВ.
Об этом человеке надо сказать тем более особо — и потому, что иначе феномен по имени "Мамонтов" понять трудно, и потому, что он, в отличие от Кокорева, имел на Савву самое прямое непосредственное влияние — недаром, иначе, как у «учителю», последний к нему и не относился, иначе и не называл.
А Федор Чижов — это знаковая фигура для того круга, в котором вращался Савва Мамонтов и его отец.

Было в Росси два слоя предпринимателей. Один — это их большинство, купцы как купцы. Другой — это меньшинство. И вот его как раз и надо назвать тем словом, которое ныне употребляется совершенно не по адресу. Другой слой — это элита русского бизнеса. Это — лучшие, а лучших, как известно, всегда мало. Это Рябушинские, Прохоровы, Третьяковы, Морозовы, Бахрушины, Рукавишниковы, Щукины, Найденовы, Солодовниковы, Солдатенковы и другие. И Федор Рыжов водят в разряд «других» — его имя сейчас известно куда меньше, чем имя, скажем, Морозова. Но — по заслугам своим — он должен быть именно в начале этого славного списка.

Какие это заслуги? Идея тянуть железную дорогу до Троицы принадлежит в равной мере и Ивану Мамонтову, и Федору Чижову. Но возглавил её строительство всё-таки он, Чижов — он стал председателем правления акционерного общества по постройке и эксплуатации этой дороги. Он строил её вместе с Иваном Мамонтовым — до Сергиева Посада. Потом, когда отец Саввы Умер, он стал строить её дольше — до Архангельска. И он стал делать это уже вместе с сыном своего партнера и товарища — Саввой. И он не толок строил. Но и учил Савву железнодорожному делу, в котором тот сначала совершенно не разбирался. А учил он не только прокладке железных дорог.

Сын преподавателя костромской гимназии Федор Васильевич Чижов (1811-1877) закончил физико-математическое отделение Петербургского университета. Был оставлен на кафедре, где под руководством знаменитого математика академика М. В. Остроградского стал преподавать и попутно готовить магистерскую диссертацию. Занятия чистой наукой сначала чрезвычайно увлекли молодого Чижова, он просто почитал такую судьбу свою за счастье. "Занимаясь с любовью наукою в моем кабинете, — писал он в то время своему другу, — я хожу в университет только как бы для отдыха— дружески беседовать со студентами о том, что я делаю, и передавать им плоды трудов моих. Сыщите, если можете, положение, которое было бы лучше моего".

Там же, в университете, Рыжов познакомился с Гоголем, который читал там тогда курс лекций по истории средних веков. И с той поры их отношения уже не прерывались — до смерти писателя.

Чижов был небогат, и в поисках дополнительного заработка он стал заниматься переводами с английского, который он хорошо знал. Благодаря этому он сблизился с сотрудниками петербургских журналов, в том числе с А. А. Краевским, В.А. Жуковским. Вскоре он начинает писать не только научные обзоры, но и публицистику. А потом он получил другую возможность поправить свои материальные дела — украинский помещик Галаган приглашает его в воспитатели к своему сыну. Чижов принимает его приглашение, полагая, что перерыв в его ученых занятиях будет временным, что после он вернется к любимой математике. Но жизнь распорядилась иначе.

В 1840 году Рыжов едет с семьей своего подопечного в путешествие по европейским странам. Там, будучи в Италии, он понимает, что продолжения его научной карьеры не будет — он страстно увлекается изучением средневекового искусства, задумываясь вместе с тем и над судьбами русской культуры. Приходит к выводу, что в русской живописи должна сложиться своя, национальная школа, только в этом случае, уверен он, Россия сможет избежать судьбы духовной провинции Европы. Общение с русскими художниками, во множестве жившими тогда в Италии, только укрепляет его в этой мысли.

Вскоре недавний математик начинает выступать в русской печати со статьями по искусству. И первая значительная его работа была посвящена, автору картины "Явление Христа народу" Александру Иванову, с котором он познакомился в Италии. Там Чижов, говоря об «Явлении Христа народу", пишет и о другом «явлении» — явлении миру оригинальной, русской живописной школы. Он пишет, что русские мастера могут и должны работать самостоятельно, что «наша народность имеет собственное содержание, что подражание было только первым шагом ее на пути к развитию».

Чижов помогает бедствующему художнику — объявляет сбор средств в его пользу. Позднее, публикуя в "Русском архиве" письма Чижова к Иванову, историк П. И. Бартенев специально подчеркнет в предисловии к ним: «Благодаря его настоятельной заботливости Иванов получил возможность исключительно заняться своим бессмертным трудом. Вот заслуга Федора Васильевича перед отечеством».

Чижов тогда тесно сходится с поэтом Н. Языковым, с художниками И. Айвазовским и Ф. Бруни, с архитектором К. Тоном Бенуа и другими. Позже он станет другом и И. Репина, который по его совету напишет картину «Садко в подземном царстве»…

Тогда же Чижов становится близким другом славянофилов Ивана Аксакова и Юрия Самарина. Теперь Федор Васильевич увлекается не только изучением русской культуры и искусства, издательской деятельностью (он приобрел права на издание журнала «Русский вестник»), но и идеями славянского единства. Поэтому, возвращаясь в Россию из Италии, он едет домой через Балканы, чтобы ознакомиться с жизнью славян-подданных австрийской империи. И... попадает в Петропавловскую крепость: в мае 187 года при пересечении русской границы — по доносу австрийского правительства— надворного советника Федора Чижова арестовывают царские жандармы по обвинению в принадлежности к тайному Кирилло-Мефодиевскому обществу.

Чижов в крепости был допрошен, и на протоколе его допроса император Николай I оставил личную резолюцию: "Чувства хороши, но выражены слишком живо и горячо". То есть, царь не имел ничего против объединения славян вокруг России (мечта славянофилов), но и портить отношения с союзной Австрией было тогда совсем не ко времени. А посему повелел "запретить пребывание в столицах и отвести ему место, где пожелает".

Местом для своей ссылки Чижов выбрал Киевскую губернию. Там он провел долгих восемь лет, которые постарался провести с пользой. Со свойственной ему основательностью занялся совершенно необычным для себя делом — выведением тутового шелкопряда. Досконально изучил шелководство и стал признанным авторитетом в этой области, даже написал книгу по этой теме, изданную как в России, так и за рубежом. И, хотя больших денег ему это занятие не принесло, тем не менее, он делает важный для себя вывод. Он пришел к мысли, что Россия тогда будет успешно развиваться, когда у неё появится крепкий экономический базис, когда в стране утвердится национальный, патриотически ориентированный капитал. "Купцы — первая основа нашей жизни", — записывает тогда Федор Чижов в своем дневнике.

Чижов решает помогать всемерно русскому предпринимательству. Он приступает к изданию журнала «Вестник промышленности» и газетного приложения к нему «Акционер». Своих денег у Чижова по-прежнему нет, и на каждый номер нужно собирать деньги среди «спонсоров».

Это ему не нравится, и он решает сам заняться «бизнесом». Мамонтов-старший затеял прокладку Ярославской дороги. Дело доброе, только денег, как известно, всегда не хватает. Возникает угроза, что дорога уйдет в руках иностранцев или связанных с ними чиновных «предпринимателей». Известно: кто платит (дает кредиты), тот и заказывает музыку. И Чижов разрабатывает свой «бизнес-план» по созданию русского акционерного общества, в котором бы участвовал только отечественный капитал. И такое предприятие было создано, хотя сам Чижов стал в нем лишь наемным работником — у него были идеи, но не было денег, что стать акционером.

Далее Федор Васильевич разрабатывает хитроумную комбинацию, при помощи которой он и другие московские промышленники выкупили из-под носа у иностранцев Московско-Курскую железную дорогу. В результате этой сделки Чижов становится обладателем ценных бумаг на одиннадцать миллионов рублей. А это уже был капитал.

На эти деньги Чижов организовывает Купеческое общество взаимного кредита и Московский купеческий банк. Их идея проста — обезопасить русских купцов от иностранных кредиторов и местного ростовщического капитала. (Надо полагать, когда возникнет «дело» Мамонтова и он окажется под судом, Савва Иванович не раз вспомнит и своего учителя, и эту его идею).

Чижов думает об освоении русского Севера, который в то время особым внимание правительства не пользовался. Он учреждает Архангельско-Мурманское срочное пароходство по Белому морю и Северному Ледовитому океану, видя в этом, как он писал Ивану Аксакову, "только часть обширного плана завоевания нашего севера". (Позже работу по чижовскому плану продолжит и Савва Мамонтов, его ученик, протянув отцовскую железнодорожную магистраль до Мурманска).

Соответственно растет и вес Чижова в российском деловом мире: он становится Председателем правления Ярославской железной дороги, членом правления Курской железной дороги, руководит Московским купеческим банком.

Все свое влияние Федор Васильевич использует для того, чтобы в стране победила "чижовская", то есть пророссийская экономическая политика. Он добивается пересмотра таможенного тарифа для защиты интересов российских товаропроизводителей, беспокоится о подготовке специалистов для отечественной промышленности. И особое внимание он уделяет кадрам для строящихся железных дорог: именно Чижов стал инициатором открытия Дельвиговского железнодорожного училища в Москве и Коллегии Павла Галагана в Киеве.

(Позднее, ученик Чижова Савва Мамонтов воспримет эстафету у своего учителя. Он длительное время будет служить председателем Дельвиговского железнодорожного училища в Москве. Он же, как один из душеприказчиков Чижова, станет занимался учреждением учебных заведений в северных губерниях, в том числе Костромского промышленного училища им. Ф. В. Чижова, где он будет был избран пожизненным почетным попечителем).

Когда же «великий учитель» Мамонтова скончался, то о нем скорбели все— и единомышленники-предприниматели, и вся творческая Россия. Илья Репин по просьбе Саввы Ивановича делает тогда своеобразный памятник предпринимателю-патриоту — пишет живописное полотно «Смерть Чижова». (Репин зашел 18 ноября 1877 года в кабинет к Чижову и обнаружил его умершим в кресле, на своем рабочем месте. Это так его впечатлило, что он тут набросал рисунок, котрой последил основой для будущей картины).
Но главный памятник Федор Васильевич воздвиг себе все-таки сам. Он позаботился о том, чтобы и после его смерти чижовский капитал продолжал служить России и ее народу.

Весь свой капитал, нажитый за свою жизнь, то есть, 6 миллионов рублей Федор Чижов завещал на устройство пяти профессионально-технических учебных заведений в своей родной Костромской губернии. На эти деньги было открыто сельскохозяйственное училище в Кологриве, ремесленное Училище в Макарьеве, механико-техническое училище в Чухломе, родовспомогательное и химико-технологическое училища в самой Костроме. И все эти учебные центры носили имя основателя— Федора Чижова, а в народе звались просто — "чижовскими".

Что интересно, из стен этих училищ вышло немало достойных людей, среди которых есть и выдающиеся, как, например, русский химик Григорий Семенович Петров (1886—1957), с чьими изобретениями в России знакомы практически все, хотя имя их автора почти никто не знает. Именно Петрову Россия обязана получением и первой отечественной пластмассы— карболита (его он разработал в 1913 году), и универсальных клеев, известных под маркой БФ. А ведь в жизни Петрова не было ни столичных университетов, ни институтов. Все его образование ограничилось учебой в Костромском химико-технологическом училище Ф. В. Чижова. Видимо, учили там не "чему-нибудь" и не "как-нибудь" — учили основательно.

Отступ. 6.
B своих воспоминаниях Коровин так пишет о том, как сам Савва Мамонтов отзывался о своем «великом учителе» Рыжове: "Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображен лежащий седой человек (картина Репина «Смерть Чижова». — В. С.). - Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне, — я был такой же мальчик, как вы: "Артисты, художники, поэты есть достояние народа, и страна будет сильна, если и народ будет проникнут пониманием их". "Особенный человек Савва Иванович", — подумал я».

Мамонтов с радостью следует совету, данному Чижовым, как будет он следовать и другим его наставлениям в будущем. Чижов сыграет огромную роль в его жизни. Недаром позже сын Саввы Мамонтова Всеволод напишет в своих воспоминаниях: "Под влиянием этого высокоавторитетного для него человека окрепла прошедшая яркой нитью через всю жизнь твердая вера во все русское и

Савва про себя уже решил: в Швейцарии пробыть не больше, чем минимально необходимо для лечения. Он уже горит желанием скорее увидеть Италию и, кто знает, быть может, взять несколько серьезных уроков пения — эта мысль жила в нем, хотя вслух дома им не произносилась. Всё-таки занятия в Секретерьевском театре под руководством Островского не прошли бесследно — они укрепили привязанность Саввы к музыке и пению. И, хотя временно Савва Иванович был вынужден оставить и то и другое, тяга к ним не пропала.

В Швейцарии молодой организм быстро справился с недугом. А в начале 1864 года молодой русский негоциант Савва Мамонтов прибыл в Италию — в Милан.
В его жизни начался новый этап.