От автора  |   Досье  |   Комментарии

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 4. Праздник жизни

Отправляясь в Италию, Мамонтовы предполагали жить в Риме, где жил Марк Матвеевич Антокольский. Но дорога оказалась для детей слишком утомительной.

Решили остановиться недалеко от Флоренции — на вилле Белладжино. Она стояла у подножья гор на дороге из Флоренции во Фьезоле. Великолепный вид открывался с балкона виллы. «По вечерам,— вспоминала Елизавета Григорьевна,— можно было видеть Флоренцию».

Вокруг снятой Мамонтовыми виллы и дальше разместились другие пометья — и более скромные, и более роскошные. И все они, либо ослепительно белые, либо скромно коричневые, но обязательно с красной черепицей крыш, они были окружены массой зелени. Перед виллой Белладжино был разбит сад. Среди его деревьев и кустарника стояли мраморные статуи, журчали воды фонтанов и росли цветы. Из сада хорошо была видна вся Флоренция. Днем она окутывалась синей дымкой, а вечерами, когда зажигались огни, все обитатели Белладжино собирались на балконе и любовались видом Флоренции.

Позднее, в конце прошлого века, хозяином виллы станет известный художник Л. Бёклин, плененный ее красотой и видом на окрестности, а когда Савва Иванович поселил в ней свою семью, она принадлежала маркизу Де Маньи и его дочери. В небольшом флигеле жил садовник с женой и маленькой девочкой — вот и все обитатели виллы.

Савва Иванович, устроив семью, вскоре уехал — его ждали дела Вологодской железной дороги. И с Антокольским знакомится сначала жена Саввы — Елизавета Григорьевна.
Тепло юга сказалось на сыне Мамонтова Андрее быстрее, чем можно было ожидать, и, несколько успокоившись за его здоровье, Елизавета Григорьевна получил возможность выезжать из виллы.

Елизавета Григорьевна в ту пору мало знала итальянское искусство, мало читала о нем. Она ходила по улицам Флоренции, ходила, не торопясь. Стены флорентийских дворцов, монастырь Санта Кроче, где покоился Миколанджело, ворота Гиберти. Она видела светлые фрески Санта Марии Новеллы, галерею Уффици с работами Боттичелли, Рафаэля, Леонардо. Какие книги могли рассказать больше?

Снова и снова возвращалась Елизавета Григорьевна с виллы Белладжино к флорентийским собраниям картин, к их непостижимой одухотворенности, к волшебной красоте линий, к живому движению мраморных изваяний. И хотя Елизавета Григорьевна давно интересовалась живописью, она только здесь, во Флоренции, начала понимать, как много дает человеку художник, какие глубокие чувства способен он вызвать своими образами, красками, линиями.

Когда в Италию вернулся Савва, времени у него было в обрез: Чижов с нетерпением ожидал возвращения своего ближайшего помощника и заместителя по акционерному обществу. Елизавета Григорьевна с детьми тоже собиралась в Россию, там скоро кончались холода.

Но уехать из Италии, не познакомившись с Антокольским, оба считали невозможным. Решили отправиться сначала в Неаполь — посмотреть очередное извержение Везувия, которое там тогда началось, а потом уже в Рим.

После неаполитанского грохота и темноты Рим показался особенно приветливым. Масса цветов, радостный свет солнца, походы в обширный римский парк, всегда наполненный детскими голосами и птичьим пеньем.
Рим так понравился Мамонтовым, что они решили: если врачи вновь предпишут Дрюше на следующую зиму тепло юга, провести ее здесь, в Риме.

*
Первый визит к Антокольскому оказался неудачным, его не застали в студии. Савва Иванович огорчился, ему пора было уезжать. Елизавета Григорьевна оставалась в Риме до середины мая и обещала познакомиться с молодым скульптором — именно через него хотели Мамонтовы завязать дружбу с русскими художниками.

Проводив Савву Ивановича в Москву, Елизавета Григорьевна вновь пошла на via della Purificazione — маленькую улицу около площади Барберини, где жил Антокольский. На стук вышел сам скульптор. Даже не читая адресованного ему письма от Гартмана, Антокольский приветливо заулыбался Елизавете Григорьевне, приглашая ее пройти в студию.

Заговорили о Гартмане, о Москве, о России и, конечно, об Италии. Антокольский познакомил Мамонтову с бывшим у него в это время в студии Адрианом Викторовичем Праховым, который в то время, закончив Петербургский университет, изучал в Риме историю искусств, готовясь к званию профессора сравнительного искусствознания.

Антокольский показал Мамонтовой свои работы, а также неоконченную статую Петра Первого, которую он торопился закончить к петровской выставке в Москве. Там же он скульптор высекал из мрамора статую «Иван Грозный», которую ему заказал Третьяков для своей галереи.

Вместе с Антокольским Елизавета Григорьевна побывала в мастерских других русских художников, живших в Риме. Она познакомилась с Ф. А. Бронниковым, А. П. Боголюбовым, побывала у скульпторов М, П. Попова и М. А. Чижова. Особенно ей понравилась работа последнего — «Крестьянин в беде». Художник переводил ее тогда по заказу К. Т. Солдатенкова в мрамор для Всемирной венской выставки 1873 года.

Мастерская Ф. А. Бронникова была очень интересна, она напоминала маленький музей. Стены ее занимали этюды многих русских художников. Бронников постоянно жил в Риме, близко знал А. А. Иванова. Знакомые художники, покидая город, дарили на память свои этюды. Центральное место занимал портрет А. А. Иванова, написанный Бронниковым с натуры. Автор очень ценил этот портрет, только впоследствии уступил он его П. М. Третьякову для галереи. В ту пору у русских художников имя Александра Иванова не сходило с уст. Считали необходимым, приезжая в Рим, побывать на небольшой улице, где художник жил и работал над картиной «Явление Христа народу».

Антокольский также возил Елизавету Григорьевну в Альбано, Марк Матвеевич возил Елизавету Григорьевну во Фраскати — маленький городок недалеко от Рима, расположенный у подножья горы Альба, где Александр Иванов любил писать этюды. Ездили они и в тенистый, сказочный лес Альбанской горы, спускающийся к Альбанскому озеру, которое образовалось на месте потухшего вулкана. Крутые стены когда-то пылавшего жаром кратера густо поросли лесом и, возвышаясь над поверхностью воды, составляли вместе с ней удивительный пейзаж. От озера живописный путь вел к городку Альбано с его необычными аллеями. Исполинские кроны деревьев в этих аллеях, насаженных еще папой Урбаном VIII (Барберини), веками укрывали в своей тени художников. Издавна Альбано с его живописными окрестностями служил пейзажным мотивом для художников всех стран света.

Во время этих путешествий у Антокольского и Елизаветы Григорьевны установились дружеские отношения. Антокольского нельзя было не слушать, а Елизавета Григорьевна умела слушать. Ее врожденная деликатность и серьезный, все развивающийся интерес к искусству пришлись по душе Марку Матвеевичу.

Скульптор переживал счастливое время. В теплом климате Италии поправилось здоровье, труд его был признан и оценен — он получил звание академика, жизнь после страшной нужды оказалась обеспеченной, а впереди — любимая работа, которая составляла весь смысл его существования.

Елизавета Григорьевна писала о своих встречах мужу в Россию, а Савва Иванович отвечал: «...Сейчас получил... твое письмо из Рима... был обрадован, что ты познакомилась с Антокольским и входишь в круг жизни, которая должна быть очень интересна, люди должны быть с хорошим чувством изящного, и потому вряд ли плохие... Меня не на шутку занимает мысль, если нужно ехать зимовать, так ехать в Рим. Жизнь прелестна, для нас будет полна интересу... Чижов очень мне обрадовался, а когда я сказал, что оставил вас в Риме, стал вспоминать Рим, когда он жил там, воодушевился; помнишь его бесконечные рассказы? Вообще, видимо, Рим для развитых людей составляет одно из лучших воспоминаний».

Покидая Рим, Елизавета Григорьевна приглашала Антокольского в Абрамцево погостить. Марк Матвеевич обещал непременно туда приехать.
Прощаясь, ждали новых встреч, обсуждали предстоящие знакомства. Антокольский собирался представить Мамонтовым двух пенсионеров Академии художеств, которые должны были приехать к зиме в Италию,— Поленова и Репина.

Перед отъездом Елизавета Григорьевна купила у Бронникова картину «Мученик» и мраморную голову Натана Мудрого у Антокольского.
Бережно упаковав дорогой груз, она отправилась в Москву. 4 июня 1872 года должно было состояться торжественное открытие Вологодской железной дороги, и Савва Иванович хотел, чтобы семья его к этому времени возвратилась домой.

*
Лето 1872 года Мамонтовы провели в Москве, а зиму, по совету врачей, они решили вновь провести в Италии — больному сыну Андрею было нужно тепло и мягкий климат.
Именно итальянские осень и зима 1872 года станут для Саввы Мамонтова одним из лучших воспоминаний его жизни. Они же определят и саму его жизнь.
Мамонты едут в Италию и на сей раз поселяются в Риме.

Когда Мамонтовы прибыли в «вечный город», он сняли квартиру на Polazzo del Gallo — просторную, с окнами на южную, солнечную сторону, и занялись устройством домашнего очага. И неожиданно столкнулись с неразрешимой в Риме проблемой — не могли купить самовара. А что за жизнь для русского человека без живых огоньков этого незаменимого собеседника?

Искали долго. Хотели даже отправить в Россию депешу с просьбой прислать «медного туляка», да неожиданно набрели на самовар в маленьком магазине на улице Корсо. Привезли домой. С самоваром Мамонтовы связывали большие надежды: в его обществе или, вернее, с его помощью они собирались коротать римские вечера со своими новыми друзьями. В том, что друзья появятся, Мамонтовы не сомневались, надо только дождаться Антокольского. Он еще оставался в России. Летом Марк Матвеевич был у Мамонтовых в Абрамцеве, как и обещал, а оттуда отправился в Вильно — жениться.

Пока решили нанести визит А. В. Прахову. Мамонтов горел нетерпением поскорее сблизиться с кружком русских художников, живущих в Риме. Адриан Викторович мог тому помочь.

Праховы жили на улице Pinciano на третьем этажо, поэтому массивное железное кольцо на двери под рукой Саввы Ивановича ударило трижды. В ответ сверху раздался веселый голос: «Сейчас! Откроем!». Через несколько минут на пороге стояла молодая улыбающаяся женщина с большими, живыми и красивыми глазами, как выяснилось, жена Адриана Викторовича Эмилия Львовна.

В маленькой столовой Праховых сидело несколько человек, присоединились к ним и Мамонтовы. У Эмилии Львовны был веселый и общительный нрав. Со своими гостями она держалась просто и непринужденно. Незаметно для себя и окружающих Мамонтовы стали «Лизочкой» и «Саввочкой».

У Праховых они застали в тот вечер друга Антокольского композитора М. М. Иванова и познакомились с Поленовым. Савва Иванович встречался с Поленовым минувшей зимой в Петербурге, но близко знаком не был. Адриан Викторович пока еще тоже мало знал Поленова. Он встретился с ним впервые в Риме в «академии Джиджи».

Эта любопытная римская «академия» была детищем старого натурщика Джиджи. Скопив к старости немного денег, Джиджи решил по-своему обеспечить себе существование и в меру сил откликнуться на самую большую нужду приезжающих в Рим художников. Джиджи знал, как тяжело достается художникам Рим. Денег у большинства мало, еле-еле прожить, о мастерской и натуре, которые в Риме очень дороги, и мечтать не приходилось. Вот он и устроил художникам мастерскую с натурой, вполне доступную по цене. Джиджи купил большой каретный сарай. Кое-как оборудовал его и устроил в нем рисовальные классы — натурный и костюмный.

Кроме возможности работать с натурой, сарай Джиджи представлял собой место, где художники знакомились друг с другом. В Рим стекались из всех стран представители различных художественных направлений.
Возможность повидать, что делают другие, ценилась художниками, и каждый приехавший в Рим, даже не стесненный материально н имевший свою мастерскую, все-таки приходил в бывший каретный сарай, получивший со временем название «академия Джиджи».
Новый человек в «академии» тут же становился своим. Узнавалось, откуда художник приехал, смотрелись его работы и в ответ показывались свои.

Адриан Викторович также заходил в «академию Джиджи» — порисовать, но чаще посмотреть на работающих.
Однажды, как только он пришел в «академию», ему сказали, что приехал его соотечественник, пенсионер русской Академии художник Поленов. Прахов немедленно отыскал среди рисующих Василия Дмитриевича и пригласил к себе. Из недолгого разговора выяснилось, что есть общие знакомые. В Риме было особенно приятно поговорить о них. Василий Дмитриевич хорошо знал брата Прахова Мстислава Викторовича. Словом, для начала дружбы было достаточно оснований, и прежде всего, сама встреча на чужбине.

Поленов стал бывать у Праховых с удовольствием, а Эмилия Львовна не замедлила наградить его прозвищем Дон Базиль.
Надежды оправдывались, круг знакомств с художниками расширялся. Тут же Мамонтовы пригласили всех к себе на чай и получили согласие в ближайшее воскресенье на ответный визит. Вскоре приехал Антокольский, и дом Мамонтовых в Риме стал любимым местом русских художников. Здесь каждый волен был делать то, к чему лежала душа, и при этом встречать полное понимание хозяев.

Все, кто объединялись тогда вокруг Мамонтовых в Риме, называли себя и «римским кружком», и даже «семьей». «...Всей дружной семье нашей сердечный поклон, они все у меня сидят в голове, как кошмар (т. е. в хорошем смысле), мне, кажется, никогда не приходилось бывать в среде, как на подбор, порядочных людей, все, глядишь, какая-нибудь гниль заберется, ну за то и ценю же я высока взаимные отношения, с таким народом легко жить на свете»,— писал Савва Иванович Елизавете Григорьевне из Москвы после очередного наезда в Рим.

Характерно и следующее его письмо: «Право, как будто странно, говоря о наших римских друзьях, то и дело употреблять эпитеты «отличная» женщина, «прелестный» человек, будто находимся в каком-то пафосе, и все и вся находим отличным. На деле же оно так и есть, люди хорошие, и нечего стесняться называть вещи своими именами,— ты теперь окружена такими людьми, каких мы с тобой редко встречали. Пользуйся этим...».

На большой и удобной римской квартире Мамонтовых вся их «римская семья» собиралась почти ежедневно. Здесь сообща переживались полученные впечатления, разбирались в деталях только что виденные произведения искусства, намечались маршруты очередных прогулок по Риму и его окрестностям, велись нескончаемые разговоры, темы которых были чрезвычайно разнообразны.

От дома Мамонтовых веяло теплом и уютом семейного, хорошо налаженного очага. Но любили собираться у них не только потому, что места было много и что всякий волен был заниматься здесь чем угодно, находя для этого все необходимое. Савва Иванович ценил людей, с которыми свела его жизнь, понял незаурядность таланта Антокольского, Поленова, Прахова и Репина, воспринял встречу с ними как редкое счастье. Сам же он покорял художественным чутьем, умением понять искусство, самоотверженной любовью к нему.

«График работы» этого «римского кружка» выглядел таким образом.
В первой половине дня каждый трудился у себя, а во второй Мамонтовы, Антокольский, Праховы, Поленов, Иванов, сестры Оболенские, иногда к ним присоединялся скульптор Чижов — все собирались в условном месте и отправлялись на осмотр какой-нибудь виллы, галереи, мозаик, архитектурных памятников. Эти прогулки по Риму возглавлял Прахов. В Италии он провел уже два года, готовясь к чтению лекций по истории искусств в Петербурге, и теперь делился своими знаниями с друзьями. Обычно к концу очередной экскурсии изрядно уставали, и тут Савва Иванович, энергия которого была неиссякаемой, нанимал экипаж и всю «римскую семью» — так он стал называть своих новых друзей — увозил к себе. За самоваром сообща намечали маршруты следующих осмотров, мечтали о будущем, читали стихи, книги об итальянском искусстве, рассказывали о музеях тех городов, где довелось побывать, вспоминали Россию.

Иванов, прозванный Эмилией Львовной Микеле, наполнял эти римские вечера Мамонтовых и их друзей музыкой. Он изучал в Риме композицию музыки итальянского Возрождения, сам писал реквием и, как все члены «семьи», увлекался Римом. В его исполнении звучали мелодии Палестрины, Джованни Габриэли, Луки Маренцио и других композиторов того времени.

Иногда музыкальную часть вечера брали в свои руки женщины. Их выбор репертуара падал на более близкие времена. Елизавета Григорьевна играла Р. Шумана и Л. Бетховена, которых очень любила, а Эмилия Львовна прекрасно исполняла вальсы и мазурки Ф. Шопена.

Неизменное внимание вызывали рассказы Антокольского. Бывали они грустными, если речь шла о временах его ученичества в Академии, или о том, как лепил «Ивана Грозного», но бывали и смешными, если он вспоминал быт своего детства.

Марк Матвеевич рассказывал о том, как пришел к нему успех, как по узкой и темной лестнице, ведущей па академический чердак, где он лепил «Грозного», шли к нему знаменитые и неизвестные, студенчество университета, свои академические. Наперебой поздравляли, хвалили, называли счастливчиком, иные приглашали на званые вечера, и никому в голову не приходило, что он голоден, в кармане не было ни копейки, и голова кружилась не от успеха, а от постоянного недоедания. Только один человек понял его настоящее положение. В шуме разноголосых похвал к нему подошел художник Н. Н. Ге и тихо сказал: «Вот, возьмите двадцать пять рублей, скоро у вас будет больше, а пока пригодятся».

Всю жизнь вспоминал об этом Антокольский. Позже узнал Марк Матвеевич, как Ге посоветовал Третьякову, приехавшему в Петербург, побывать у молодого скульптора и купить для своей галереи «Ивана Грозного».

Павел Михайлович ответил сначала, что скульптуры для галереи не покупает, но пошел на чердак к Антокольскому. Ге разъяснил Третьякову свое предложение так: «Этого «Ивана Грозного» непременно купят, только пока соберутся, времени пройдет немало, а художник еле дышит, сломал себя нуждой и работой. Вы, Павел Михайлович, дайте ему тысячу рублей в счет будущей покупки, он и уедет в Италию, его здоровью тепло нужно и отдых. А потом купят у него «Ивана», и он отдаст вам деньги».
Павел Михайлович дал тысячу рублей Ге для передачи Антокольскому.

«Ивана Грозного», действительно, скоро купили, но когда Антокольский был уже в Риме. Деньги Третьякову возвращал Ге по просьбе Марка Матвеевича, а Павел Михайлович решил все-таки заказать скульптуру для своей галереи в мраморе.

Антокольский также рассказывал, как он познакомился с В. В. Стасовым, как случалось ему несколько раз бывать на музыкальных вечерах композитора А. Н. Серова. Знакомство с композитором и его семьей тоже случилось благодаря «Грозному», когда Серовы пришли на чердак в Академию смотреть статую.

Иногда устраивались чтения. Они были заботой Елизаветы Григорьевны. Она сама выбирала автора, отрывки, причем старалась достать какую-нибудь русскую литературную новинку.
Воскресенья посвящались прогулкам пешком в окрестностях Рима. Любимыми были путешествия вдоль Аппиевой дороги.

Отношение Саввы Ивановича к искусству становилось все серьезнее. Встречаясь каждый день с Поленовым, слушая Прахова, Мамонтов почувствовал, что попал в окружение людей, с которыми далеко не всякого сталкивает жизнь. Он понял: ему выпало редкое счастье, и умело им воспользовался. Ни слова, ни звука, ни одного понятия не пропустил он из того, о чем могли рассказать и рассказывали ему эти люди. С жадностью голодного впитывал Мамонтов в себя все, чем были богаты его новые друзья.

Неожиданно для всех, да и для себя самого, Мамонтов занялся в Риме скульптурой. Вероятно, в этом увлечении немалую роль сыграли и Антокольский и Рим с его античностью. Марк Матвеевич, видя серьезность, с какой трудился Мамонтов, стал руководить его работой. Проходило время, и все больше удивлялся способностям своего нового ученика Антокольский. Занялся Мамонтов и рисунком.

И Мамонтов стал посещать «академию Джиджи» вместе с другими художниками — он ходил туда рисовать когда один, когда вместе с Праховым, когда вместе с Поленовым и Праховым вместе.
Нередко в эту «академию» в пору, когда бывал там Мамонтов, заглядывал испанский художник Фортуни — самый почитаемый тогда живописец. На него С. И. Мамонтову указал В. Д. Поленов, слышавший об исключительных качествах этого испанца еще от своего учителя П. П. Чистякова. Фортуни находился в зените славы, жил в Риме в своем великолепном доме-музее. Он был увлечен собиранием предметов искусства, и его коллекция состояла из редких образцов, особенно замечательной была старая керамика. И по давнишней привычке Фортуни приходил в академию Джиджи работать.

Позднее Мамонтов пришел к выводу, что именно Фортуни, его великолепные акварельные работы, которые создавались много раз на глазах у Саввы Ивановича, помогли ему понять и почувствовать, что такое живопись. Савва Иванович подолгу рассматривал черновые листы художника, которые тот с необыкновенной легкостью бросал, а другие художники, работающие рядом, их подбирали и развешивали по стенам «академии Джиджи».

Но нравилась Мамонтов эта «академия» не только и не столько тем, что там можно было чему-то научиться. Особенно его привлекало другое — атмосфера, атмосфера совместного и свободного общества. Для него это было особенно дорого.

Здесь возникало более полное, чем на любой выставке, представление, чем занимаются художники, куда направлены их интересы, что их волнует, какие существуют жанры и к каким они больше тяготеют, словом, как и чем живет искусство живописи. Здесь можно было видеть художников в работе, и художников различных стран, возрастов. Здесь свободно раскрывались приносимые папки и прямо на полу раскладывались рисунки, этюды, и живописный вихрь кружил счастьем сердца и головы любивших искусство.

*
Близился срок отъезда Мамонтова из Рима в Москву. И он уже многому научился в кругу своих новых друзей. Недаром, когда поезд уже помчит Савву Мамонтова в Москву, М. М. Антокольский напишет о нем в своем письме из Рима к В. В. Стасову в Петербург следующие строки: «Вчера (16 апреля 1873 года. — В. С.) уехал один из новых друзей моих, некто Мамонтов. Он едет прямо в Москву и, если поедет через Петербург, то непременно будет у вас и у Репина. Позвольте же заранее представить его: он один из самых прелестных людей с артистической натурой... Он — прост, добр, с чистою головою; очень любит музыку и очень недурно сам поет. Приехавши в Рим, он вдруг начал лепить,— успех оказался необыкновенный! Недели две полепил, потом уехал в Москву по делам, где успел сделать три бюста в очень короткое время… Как только он освободился, он приехал обратно в Рим к своему семейству.

Тут-то мы стали заниматься серьезно, и лепка оказалась у него широкой и свободной… Вот вам н новый скульптор!!! Надо сказать, что, если он будет продолжать и займется искусством серьезно хоть годик, то надежды на него очень большие. Это человек с большими средствами, и надо надеяться, что он сделает очень много для искусства».

Можно сказать, что Савва Мамонтов оправдал и эту надежду Антокольского тоже. Накануне отъезда он сделал Марку Матвеевичу заказ, и очень характерный. Мамонтов не определял темы, скульптор оставался совершенно свободен в выборе сюжета, не связывался временем исполнения, размерами, материалом. Только сумму, которую мог выделить на этот заказ Савва Иванович, он определил — десять тысяч рублей. Мамонтов готов был их выплатить в любой день, начиная с момента своего возвращения из Рима в Москву.

Марк Матвеевич принял этот заказ. Ему давно хотелось поработать над образом Христа. Но перспектива остаться без средств не позволяла пока отдать силы и время этой работе. Последние крупные петербургские и московские заказы были выполнены или приближались к концу. Заказ Мамонтова позволил Марку Матвеевичу заняться тем, чем он хотел.

Жизнь в Риме, внимательное знакомство с раннехристианской эпохой и ее искусством, частые путешествия в катакомбы, где собирались первые христиане,— вес это укрепило в Антокольском желание воплотить в скульптуре образ Христа.

Для новых друзей Мамонтов стало ясно, что Мамонтов не просто человек, который имеет возможность хорошо жить и много видеть, не просто радушный и хлебосольный хозяин. Общаясь с ним, нельзя было не почувствовать живущего в нем художника. Так и возникла дружба, развиться которой предстояло в Москве в доме Мамонтовых на Садовой и в их подмосковном имении — в Абрамцеве.

*
А он, Мамонтов. Едва уехав из Рима, уже начинает по той, «римской» жизни.
Он пишет Елизавете Григорьевне: «Нашу римскую жизнь я еще не переварил... Скажу только одно, что я давно так хорошо и полно не жил и в кругу в самом деле хороших людей».

Мелькали в окнах города Италии, Германии, Австрии. Чем дальше отъезжал Мамонтов от Рима, тем глубже проникался радостью знакомства со своим новыми друзьями — Антокольским, Поленовым, Праховым. «Всей дружной семье нашей сердечный поклон, они у меня сидят в голове, как кошмар (в хорошем смысле), мне кажется никогда не приходилось бывать в среде всех на подбор порядочных людей... все, глядишь, какая-нибудь гниль заберется... ну, зато и ценю же я высоко наши взаимные отношения».

Всё познается в сравнении. Потому чисто «купецкая» атмосфера привычной московской жизни ему теперь Савве Ивановичу показалась особенно тягостной. «В самом Смоленске,— пишет он Елизавете Григорьевне,— пахнуло на меня Русью. Здесь Москва, как будто нарочно, выслала своего достойного депутата мне навстречу: меня громогласно окликнул толстый господин со свинообразным лицом и в богатой шубе нараспашку — Михайло Хлудов. Несвязная, тупая, полупьяная речь и вся обстановка сильно па меня подействовали — я был в России… Житье в Риме мне теперь будет казаться каким-то апофеозом в последнем акте балета, как лучший мир».

Не радует его и Москва, он, пишет Мамонтов, «как я и ожидал произвела на меня тяжелое впечатление, и я только сердечно желаю, чтобы оно таким и оставалось, ибо раз начнешь со всем мириться, поневоле сам будешь подгнивать и подойдешь под общую гармонию... Твое дело, голубчик Лиза, поддерживать меня и не давать мне погрузиться в эту тину».
И чем больше Мамонтов вспоминает о своей недавней римской жизни, тем больше он начинает понимать, чем именно она для него была.

«Праздник жизни» — так назвал Савва Иванович это время зимы 1872-1873 годов. Общее творчество, общение с интересными людьми — что может быть лучше?

Идет 1873 год. Мамонтов был молод, полон сил, желания работать, у него появились дорогие ему новые друзья. И теперь он понял, как он хочет жить. «Жизнь деятельная, сознательная в кругу хороших людей,— писал он,— это все, что требуется для счастья человека».

И у него появилась важная мысль, которая отныне определит всю его жизнь.
Он хочет, чтобы та жизнь, которой он жил в Италии, была теперь его жизнью всегда. Он хочет жить в таком «римском кружке» всегда. Понятно, не в Риме, а в России — он хочет собрать такой кружок вокруг себя. Он хочет, чтобы люди, с которыми он познакомился в Италия, были вокруг него всегда. И он, вернувшись в Москву, буде формировать свой «римский» кружок — мамонтовский, который будет не там, где Рим, а там, где Мамонтов.