От автора  |   Досье  |   Комментарии

Панели мдф цена www.fantorg.ru.

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 5. Мамонтовские четверги на Садовой

Вернувшись из Рима в Москву, Мамонтов не собирается тонуть в «тине» обывательщины и размеренной «купецкой» жизни.
Он прежде всего ищет для себя другого общения, нежели то, которые могла предложить ему его деловая среда. Счастливым исключением из нее был Чижов. Но он, все чаще полагаясь в делах на Савву Ивановича, часто уезжал лечиться за границу, виделись они редко, еще реже удавалось провести вместе часок-другой.

Савва Иванович в это время часто ездит «в концерты» — старается жить всей музыкальной жизнью Москвы.
Так, Елизавете Григорьевне он то и дело сообщает: «Еду на концерт Рубинштейна, поет Лавровская», или: «Последние дни я по вечерам предавался музыке. Три раза был на представлении «Орфея» в Музыкальном обществе. Музыка прелестная, и исполнение весьма и весьма порядочное, постановка весьма тщательна, даже с электрическим светом. Вчера меня пригласили после спектакля на общий консерваторский ужин, Рубинштейн был в восторге, и всяческим излияниям не было конца».
Так, он стал часто посещать дом своей двоюродной сестры — Веры Николаевны, жены Павла Михайловича Третьякова. Он был частым гостем на музыкальных вечерах, которые там устраивались.

Эти музыкальные вечера у Третьяковых проходили под покровительством профессионального чешского музыканта Иосифа Вячеславовича Рибы, органиста и пианиста, приехавшего в Россию из Богемии.
В Москве Риба стал преподавать музыку и попал в семью Мамонтовых. У него училась в детстве Вера Николаевна, брал уроки Савва Иванович и другие их братья и сестры.
Именно Иосиф Риба сумел привить молодому поколению Мамонтовых величайшую любовь и уважение к музыке, дал возможность почувствовать, как музыка может сделать человека счастливым, облагородить его. Риба сумел развить природную музыкальность Мамонтовых, научил их тонкому и глубокому пониманию музыки.

В начале 70-х годов ученики Рибы стали взрослыми людьми, но музыка по-прежнему оставалась спутником их жизни, и долгие часы за роялем они проводили теперь гораздо охотнее, чем в детстве. Иосиф Вячеславович с удовольствием принимал участие в музыкальных вечерах Веры Николаевны Третьяковой, которые между самими Мамонтовыми назывались «Рибиным обществом». На этих вечерах бывали и музыканты консерватории, приглашенные в Москву для преподавания. Но чаще вечера проходили в кругу близких друзей, которых иногда набиралось до пятидесяти, а то и больше человек.

Савва Иванович предпочитал пение. Уроки у маэстро Фарриани позволили ему выступать перед этой небольшой, но взыскательной аудиторией. «Участвовал в Рибином обществе,— пишет он Елизавете Григорьевне в Италию,— пел «Ночной смотр» Глинки, остался доволен». Случалось Савве Ивановичу выступать и на концертах в Музыкальном обществе.
На веселых, беззаботных танцевальных вечерах «Рибина общества», с которым Мамонтов был особенно дружен, познакомился он с композитором Петром Петровичем Булаховым. Третьяков учился у Булахова пению, и Савва Иванович, случалось, разучивал вместе с ним новые романсы Петра Петровича.

Зимой 1872-1873 годов этот композитор оказался в тяжелом положении. Его, еще сравнительно не старого человека, разбил паралич. Лишенный возможности работать, он остался без всяких средств. Музыкальное общество устроило в его пользу концерт. Были приглашены лучшие певцы и музыканты, часть исполнителей приглашал сам Булахов. Больной, едва двигающий ногами, он пришел к Савве Ивановичу и просил его выступить. Мамонтов немедленно согласился. После концерта он писал в Рим: «Я пел хорошо, так что уроки итальянца Фарриани блестящим образом сказываются».

*
Вскоре Мамонтов решает устраивать четверги и у себя тоже.
У него стали собираться ближайшие друзья-художники. Поначалу среди них были Н. А. Неврев, И. А. Астафьев, архитектор В. А. Гартман, а несколько позднее и М. В. Прахов.
Программа четвергов была несложной: после обеда, обязательно приготовляемого самим хозяином, время отдавалось музыке и пению. Савва Иванович, конечно, поет — один и в паре с актером Коневым. Он разбирает на рояле, а затем и исполняет под собственный же аккомпанемент новые музыкальные произведения, каким тогда была, например, "Аида" Джузеппе Верди. "Пели до бесчувствия", — говорил он об этих вокальных вечерах.

Бывал гостем Мамонтова и художник А. К. Саврасов. Его привел Неврев. Савва Иванович был благодарен Невреву за новое знакомство и ценил немногословные замечания знаменитого художника об искусстве.
В программу мамонтовских четвергов входил и театр, чаще Малый, иногда Большой. Случалось, после обеда Мамонтов объявлял, что увозит всех в театр.

В Москве Савва Иванович продолжал заниматься скульптурой. Одну из комнат дома на Садовой он превращает в мастерскую, наполняя ее необходимыми для работы материалами, не забыв повесить акварель Фортуни, написанную художником в «академии Джиджи» на глазах у Мамонтова и купленную по его просьбе позднее Елизаветой Григорьевной и А. В. Праховым. Мастерскую он намерен устроить и в Абрамцеве — там строиться для неё специальное помещение по проекту В. А. Гартмана.

Отступ. 1.
Теперь это часть музея-усадьбы «Абрамцева», «элемент экспозиции» — «Мастерская», типично гартмановское сооружение, образец «русского стиля» в архитектуре.

В письме к жене Савва Иванович пишет: «Мечтаю о том, как достану глину и буду по вечерам лепить ... заказал все нужное».
Как на новое чудачество смотрели родные Мамонтова на его скульптурные занятия. «Чудит!» — решили не колеблясь.

Слухи дошли и до Рима. Елизавете Григорьевне написала ее мать о «несерьезных», «нелепых» увлечениях Саввы Ивановича и о том, как смотрит на них Москва.
Обеспокоенная, Елизавета Григорьевна спрашивает мужа в письмах, как он реагирует на «московские толки», сообщает ему, что вопрос этот беспокоит и Антокольского. Ответ, был энергичен и решителен: «Мне дела нет, кто об ком какого мнения, у меня, слава богу, есть свое... скажи Мордуху (шутливое прозвище Антокольского. — В. С.), что я скульптуру не брошу, больно уж интересно».
Савва Иванович работает с глиной с азартом, с жадностью. "Теперь каждый раз, как доберусь до глины, — сообщает он в одном из писем, — просто весь в лихорадке".

Первой работой Мамонтова был мраморный бюст отца — Ивана Федоровича Мамонтова. Этот бюст он выполняет по фотографиям под наблюдением Н. В. Неврева. И фотографию своего первого бюста Мамонтов посылает в Рим Антокольскому, спрашивая его оценки и советов.

Антокольский отвечает: «... Вы желаете слышать мою подробную критику, извольте. Я рад ее высказать. Главное, что бросается в Вашем бюсте — это верность рисунка глаза, носа, рта... Особенно хорошо, даже превосходно обрисован череп. Все это мы видим редко у зрелых художников. Также хорошо и характерно вылеплено ухо... Скажу, что глаза слишком круглы, а в мускулах и в лепке чувствуется неуверенность еще... Избегайте работать без натуры, а с натурой работайте как можно больше и, кроме того, занимайтесь анатомией. У Вас все есть, чтобы стать художником в полном смысле этого слова, занимайтесь только и по возможности больше этим делом...".

Потом Мамонтов лепит — уже с натуры — бюсты своего дворника Петра и кучера. Далее ему позирует Неврев. Вслед за нам Савва Иванович делает портрет композитора Булахова.

Мастерская Мамонтова все больше становилась похожей на рабочее помещение художника. На станке бюст Неврева, на полках законченные небольшие эскизные портреты. Одну из стен мастерской Савва Иванович заполняет работами близких ему художников. Среди них ому хочется видеть у себя акварели Фортуни, и он пишет Елизавете Григорьевне в Рим: «Попроси как-нибудь Прахова сходить с тобой к Фортуни и приобрести мне одну из его акварелей, которые рисовались при мне».

При первой возможности Мамонтов сам едет на две недели в Рим поработать в мастерской Антокольского. С собой он привез эскиз крестьянина, а в фотографических снимках портреты отца, Неврева, дворника Петра и едва начатый портрет композитора Булахова. Марк Матвеевич был искренне удивлен успехами Мамонтова.

Весенний двухнедельный отпуск 1873 года пролетел мгновенно. Надо было уезжать в Москву, к делам железных дорог. Только мысль о том, что дома ждут неоконченные бюсты и теперь, после нескольких уроков, взятых у Антокольского, можно будет приняться за них более умело, утешала Мамонтова.

В конце мая все Мамонтовы собрались в Абрамцеве, а в октябре 1873 года Елизавета Григорьевна с детьми снова отправилась в Рим. И еще одну зиму Мамонтов проводит без семьи.

*
В Петербурге из его новых римских друзей в это время жили Праховы. Освободившись от долгих и нудных разговоров с чиновниками, от сидения по департаментам, Мамонтов отправлялся к ним. Приятно было вспоминать совместные прогулки в замок Адриана в Риме, шутки Антокольского, вечерние чаепития.
А там — снова Москва, где в эту зиму у Мамонтова жил М. В. Прахов. Он приехал в Москву устроить свои литературные дела. Катков обещал напечатать в «Московских ведомостях» его перевод персидского поэта Гафиза, обещал, но не печатал. Прахов все надеялся, находил оправдания Каткову и ждал.

Отступ. 2.
Мстислав Викторович Прахов (1840-1879) — брат Адриана Викторовича, римского знакомого Мамонтова. О своем новом знакомом Савва Иванович писал: "Поэт до конца ногтей, так что во всякую данную минуту можно рассчитывать на его возвышенное настроение, всегда готов декламировать и в обыденные дела не входит". Этот профессор Дерптского университета (Дерпт — ныне Тарту, Эстония) был историком и филологом, глубоким знатоком древнерусской литературы (перевел и откомментировал "Слово о полку Игореве"), увлекался немецкими романтиками и восточной поэзией. И он щедро делился своими знаниями друзьями, ведая их "поэтическим окормлением". Имея это в виду, Мамонтов не без юмора писал Поленову: "Мстислав Прахов витает в облаках, нюхает райские цветы. Благодаря ему я держусь пока на надлежащей высоте чувств, а то, право, скоро бы сделался плоше любого лавочника".

В то же время сам Савва Иванович был против «мечтаний». «...Лишь бы не вдаваться в эфемерные мечтательные (иначе, лживые), идеальные представления, т. е. уметь отличить их от действительности»,— не раз повторял он.
Но с М. В. Праховым общался, и не без удовольствия.

Общение с Праховым принесло Мамонтову немалую пользу. По вечерам Мамонтов лепил, а Прахов читал ему свои переводы из восточных поэтов, стихи А. П. Майкова, Ф. И. Тютчева. Чтения его прерывались размышлениями по поводу поэзии, и тут Мамонтов начинал понимать, почему так тепло вспоминал Мстислава Викторовича Антокольский. «Поэт,— пишет о Прахове Савва Иванович Елизавете Григорьевне.— Всякую данную минуту можешь рассчитывать на его возвышенное настроение, всегда готов декламировать и в обыденные дела не входит».

Нередко Мстислав Прахов приводил к Мамонтову интересных людей, например, историка Д. И. Иловайского. Он (по отзыву Мамонтова, "честный, прямой человек), который готовил тогда первый том своей «Истории России», читал архивные документы. В письмах к Елизавету Григорьевне Савва Иванович рассказывал, как подолгу засиживались они, толкуя втроем о русской истории, о ее подчас неожиданных поворотах, вспоминая ее прошлое, пытались предугадать будущее. Иногда спорили. Горяч был в споре Иловайский, но это ли беда? Савва Иванович увидел в нем человека честного, прямого, а качества эти он умел ценить.

Заходил к Мамонтову театральный критик и переводчик, бывший одно время редактором журнала «Беседа» С. А. Юрьев.
Мамонтов о нем отзывается так: "идеалист, добряк, честнейший человек..." (а эти чисто человеческие качества были для него так же важны, как и собственно творческие способности личности.). Разговоры Юрьева с Праховым вызывали у Саввы Ивановича интерес, хотя он и считал, что оба в вопросах истории и перевода слишком «зарываются в поднебесные выси».

По-прежнему бывал у Саввы Ивановича Неврев. Он проявлял внимание к скульптурным занятиям Мамонтова, отыскивал ему натурщиков, а если это не удавалось, садился позировать сам.

Уговорил Мамонтов позировать ему для портрета актрису Малого театра Гликерию Николаевну Федотову. В назначенное время он приезжал за Федотовой и увозил ее к себе на Садовую. «Весьма усердно и старательно леплю я бюст Федотовой, сделал семь сеансов, — пишет Мамонтов. — Она приезжает аккуратно и сидит добросовестно, а потому, если не выйдет порядочно, плохой я, значит, ваятель». И добавляет: «Трудно добиться личности в работе».
Позировала Гликерия Николаевна охотно и терпеливо, «а потому,— писал Савва Иванович жене,— если не выйдет порядочно, плохой, значит, я ваятель».

Большое место в жизни Мамонтова занимала переписка с Антокольским. Он знал, когда скульптор собирается начать работу над фигурой Спинозы и почему именно над ней, какова композиция задуманной им скульптурной группы из жизни акробатов, знал, что художника волнует тема «Моисей». Антокольскому Мамонтов посылал в Рим фотографии всех своих новых работ, а тот писал в ответ: «Должен сказать, что вам делает честь, что вы искренне продолжаете заниматься скульптурой».

Марк Матвеевич помогает Мамонтову советами в своих письмах из Рима, пишет, что надо делать много эскизов, серьезнее подходить к решению образа, который должен быть «менее обдуман, но более прочувствован». «Впечатление же,— пишет Антокольский,— следует черпать из жизни, а не из книг... а поэзию найти у самого себя».

*
Вскоре происходит событие, которое отчасти решает его сомнения в своей состоятельности как скульптора Мамонтов становится полноправным участником художественной выставки. Этому предшествовало печальное событие.
Летом 1873 года уходит из жизни В. А. Гартман — скоропостижно умирает в Кирееве, где он строил новую дачу для старшего брата Мамонтова, Федора Ивановича. Там же, в Кирееве, его и похоронили.

Смерть этого человека была потрясением для всех знавших его. Мамонтов по памяти лепит бюст художника и везет его в Рим, чтобы там перевести его в мрамор. Работа Саввы Ивановича понравилась вдове художника, о чем там она и сообщает В. В. Стасову. Тот заинтересовался, написал Антокольскому с просьбой дать профессиональную оценку мамонтовской скульптуре.
И получил ответ: "...Бюст Гартмана у меня в мастерской. Мамонтов привез его, чтобы высечь из мрамора, и надо сказать Вам, что он удивил меня ... сделать бюст без натуры и притом так мало занимаясь скульптурой — это очень много для Мамонтова... в общем, не могу придраться...".

Марк Матвеевич нашел работу заслуживающей внимания, считал, что бюст можно смело экспонировать на любой выставке. Позднее он писал Мамонтову: «Вчера я был в студии Попова и там-то видел бюстик Гартмана; да, ей-ей, Ваш во сто раз лучше!!».
А Стасов просит бюст Гартмана работы Мамонтова на посмертную выставку работ Гартмана, которую В. В. Стасов хочет устроить в память художника в Петербурге.

Отступ. 3.
Эта выставка работ Гартмана и вдохновила М. П. Мусоргского на цикл фортепьянных пьес "Картинки с выставки" — речь у него именно об этой, посмертной гартмановской выставке.
Композитор все пьесы этого цикла посвятил памяти Гартмана.

Мамонтову это было приятно, но обычная решительность изменила ему, он заколебался и пока ничего не обещал Стасову, оставив за собой право подумать. «Страшно выставлять,— писал он Елизавете Григорьевне,— пожалуй, обругают нас нельзя хуже, а заманчиво».

В Рим Савва Иванович приезжает ненадолго — навестить семью.
Там он говорит о жизни «по-римски» в Абрамцеве — усиленно зовет туда Антокольского. Савва Иванович уверял, что зимой Абрамцево ничуть не хуже, чем летом. Он рассказывал, как катался в Абрамцеве на лыжах, охотился и даже устроил в эту зиму облаву на волков, которые вдруг проявили к усадьбе повышенный интерес. Марк Матвеевич сомневался, а Мамонтов доказывал, как это было бы прекрасно — жить в Абрамцеве, тем более, что теперь там строилась мастерская и будет рабочее помещение, которое он готов был отдать Антокольскому в его полное распоряжение.

Антокольский усиленно советовал Мамонтову возвращаться через Париж, чтобы познакомиться, наконец, с Репиным, где тот жил, используя право академического пенсионера. Илья Ефимович вместе с семьей занимал небольшую квартиру на Монмартре, тут же, недалеко от дома, была у него и мастерская.

О новом знакомстве Савва Иванович писал Елизавете Григорьевне: «В Париже на другое утро я нашел Репина, просидел у него часа три. Он мне очень понравился, очень не глупый господин и с высокими честными стремлениями в искусстве. В поднебесные выси не лезет, философского камня не ищет, а потому и можно полагать, что из него выйдет положительная сила».

Теперь из людей, о которых Мамонтову много рассказывал Антокольский, оставалось познакомиться с В. В. Стасовым.

Это случилось в январе 1874 года в Петербурге.
Мамонтов нашел Стасова в Публичной библиотеке. Владимир Васильевич занимался устройством выставки рисунков Гартмана. Он скорбел о ранней смерти архитектора, которого считал талантливым человеком, и теперь собирал сохранившиеся рисунки, чтобы выставить их в залах Академии художеств. От Антокольского и жены Гартмана Стасов знал, что Мамонтов вылепил бюст Гартмана, и чуть ли не с первых слов знакомства потребовал от Саввы Ивановича прислать скульптурный портрет архитектора на выставку. Тут же в письме он сообщает жене и впечатление от знакомства со Стасовым: «живой человек, и симпатичный».

И Мамонтов в конце концов решается выставить бюст Гартмана на выставке работ Гартмана, которую устраивает Стасов. На его непременной экспозиции настояла жена Гартмана, находя в скульптурном портрете большое сходство. Много лет спустя в примечаниях к письмам Антокольского Стасов дал свою оценку работе Мамонтова: «Очень замечательный бюст».

Первое публичное выступление Мамонтова-скульптора не прошло незамеченным. Савва Иванович получает заказы на повторение бюста Гартмана от друзей и почитателей таланта архитектора, сам Стасов просит прислать ему копию, и Мамонтов с удовольствием выполняет его просьбу.

*
Приближалась весна 1873 года.
Мамонтов ждал возвращения из Рима жены и детей и надеялся, что их гостями в Абрамцеве в это лето будут Репин, Поленов, Антокольский. Елизавете Григорьевне он советует ехать в Москву через Париж, чтобы познакомиться с Ильей Ефимовичем.

Теперь Савва Иванович уже не боялся заснуть среди тихого однообразия московской жизни. Иногда он замечал Елизавете Григорьевне в письмах: «Как-то странно наперебой хвалить тех, с кем живешь, видишься каждый день». И тут же добавлял: «А если подумать, так ведь и вправду редкое везенье в жизни, мы ведь и в самом деле попали в окружение на диво редко хороших людей».

В Риме предстоящий отъезд Елизаветы Григорьевны тяжело переживал Антокольский. За эти две зимы, которые она, да и Савва Иванович с перерывами провели в Риме, он привык к их теплому, русскому дому. Кроме того, с отъездом Мамонтовых терялась живая, ощутимая связь с Россией. Антокольский подумывал о возвращении на русскую землю...
До самой границы Франции провожал он Елизавету Григорьевну с детьми, до Парижа она добиралась сама, а там Марк Матвеевич вручал ее заботам и попечению своего друга Репина, которому уже не раз писал о Елизавете Григорьевне.

Впечатление от знакомства и у Репина, и у Мамонтовой было обоюдно отрадным. Елизавета Григорьевна несколько раз приезжала к Репиным на Монмартр, ходила с женой Репина Верой Алексеевной и детьми по парижским бульварам, вдоль набережной Сены, встречалась с ними у Боголюбова, у Поленова.
А Савва Иванович в Москве получил от Антокольского письмо, в котором тот сообщал, что Репин решил написать портрет Елизаветы Григорьевны. Почти накануне отъезда из Парижа она читала письмо Саввы Ивановича: «Как маслом по сердцу: мне известно, что Репин хочет написать твой портрет. Это было бы удовлетворением моего самого заветного желания. У меня заранее сердце прыгает от радости. Пожалуй, скажу Мордуху, что ты согласна? Если бы не хотела сидеть, я бы готов насильно держать тебя за голову».

Выполнение этого желания Саввы Ивановича пока откладывалось. Елизавета Григорьевна приглашала Репиных погостить у них в Абрамцеве, если они приедут летом в Россию, звала, конечно, в Абрамцево и Поленова. Репин обещал Елизавете Григорьевне когда-нибудь быть их гостем. На этом они пока расставались.

Попутно Мамонтов готовит свой дом на Садовой-Спасской, 6 — чтобы было место, где могли бы собираться его друзья, где были бы и вещи, купленные им у художников, равно как и разнообразная память о Риме, воплощенная в конкретных вещах, например, в той же мебели.

Это подмечает и его родственница Мамонтова по его жене и жена его друга-художника Наталья Поленова, которая могла сравнивать московский дом Мамонтовых до их отъезда всей семьей в Италию и после. Она вспоминает: "При рождении Сережи (первенца Мамонтовых, появившегося на свет в 1867 году. — В. C.), дом Саввы Ивановича был как у всех  — зала, гостиная, кабинет, спальня, столовая ... Мебель общеизвестная, расставленная по известному плану... Дальше болезнь, и отъезд в Италию...". А после возвращения Мамонтова его жилище становится другим: "Все переменилось, начиная с внутренней обстановки московского дома, перестройки его...".

Вот именно, дом Мамонтовых претерпевает "перестройку" — для того образа жизни, к которому он теперь страстно стремился.
А буквальную перестройку Савва Иванович начал еще при Гартмане. Так в одном из писем в Италию, к Елизавете Григорьевне, он писал: «Стройка наша подвигается сильно, кончается второй этаж, хотя я к Гартману пока не ходил дать нарисовать фасад (да, вероятно, и не пойду), решил прибавить этаж наверху вместо мансарды, удобства прибавится очень много. Наверху будет четыре окна, выйдет две комнаты такой же величины, как в бельэтаже, только ниже. Пристройка необходима, иначе наверх пройти нельзя... Пристройки этой на плане нет, я ее сам выдумал... Вообще в пропорциях и поместительности дом сильно выиграет, останется одна задача — высушить низ и поправить окна наверху, чтоб не дуло, в новой же постройке будет и сухо и тепло, в этом не может быть сомнений».
И через некоторое время снова сообщение о доме, краткое, но выразительное: «На стройке вывели окна третьего этажа, высоконько, зато вид оттуда — прелесть!..»

Занимается Савва Иванович и внутренней обстановкой, улучшением ее. В марте 1873 года он сообщает Елизавете Григорьевне: «Левицкий (художник.— В. С.) ездил в Гельсингфорс за мебелью для нашего дома». Следом за этим он получает из Италии генуэзскую мебель, пишет о ней так: «...Хороша, но в дом в Москве не годится, надо ее поместить в Абрамцево» (оно куплено недавно, три года назад, и тоже обустраивается). Савва Иванович для некоторых комнат дома на Садовой получает из Италии мозаичный пол. Потолок столовой и кабинета отделывается драгоценной породой дерева — мореным дубом, двери многих комнат украсит со временем резьба по рисункам друзей-художников.

Но это не значит, что Мамонтов хочет устроить свой дом по заморскому образцу. Напротив, он сам делает эскиз нового фасада, предусматривает там кирпичный орнамент, в котором был так силен Гартман, надстраивает третий этаж, (из письма жене в Рим: "На стройке вывели окна третьего этажа, высоконько, зато вид оттуда — прелесть!..."), делает пристройку в виде башни с окнами, и мыслит весь свой дом в русском или, точнее, в гартмановском стиле.

М. М. Антокольский, видевший дом и до перестройки и после, из Рима писал Мамонтову: «...Весь Ваш дом, конечно, по-старому сильно нравится мне, а в особенности я был поражен вашей новой столовой: вы настоящий художник. Я редко видел подобные столовые. Ваш же кабинет хорош, но менее мне нравится (речь идет еще о старом кабинете.— В. С.)».

Отступ. 4.
Но позднее изменится и кабинет — и самым удивительным образом. ОН будет и кабинетом Саввы Ивановича, и — одновременно — сценой домашнего театра, и мастерской, в которой будут работать и В. Д. Поленов, и В. М. Васнецов, и В. А. Серов, и М. А. Врубель (там он напишет своего «Демона»), и К. А. Коровин.

Оставит свой след этот кабинет в музыкальной истории России — именно в нем, в кабинете Саввы Ивановича, Шаляпин даст свой первый концерт в Москве (пусть и для ограниченного числа слушателей — для членов «мамонтовского кружка»).
И другие художники (позднее) тоже приложат свою руку к обустройству и этого мамонтовского, и своего общего дома. Так, возникнет у него флигель, который будет построен по проекту Михаила Александровича Врубеля — единственное строение из владений Мамонтовых, почти сохранившее свой внешний вид до наших дней.

Что же касается Гартмана, то Мамонтов, видимо, советовался с ним по вопросам внешней отделки — того самого, «гартмановского», кирпичного орнамента, который разработал этот архитктор.
И это узор, кстати, и сейчас кое-где сохранился на доме Мамонтова. Лучше всего он виден на тыльной, смотрящей во двор стороне, и он очень напоминает орнамент на бывшей типографии Брата Саввы — Анатолия Мамонтова, которую построил В. А. Гартман.

*
Перестраивая дом, Савва Иванович готовил его не только для себя и семьи, он ждал момента, когда в Москве станут возможны встречи с новыми друзьями, еще оставшимися за границей, ждал, когда на Садовой зазвучат их голоса и закипит жизнь, связанная с искусством.

Савва Иванович продолжает звать в Россию, в Москву своих "итальянских" друзей-художников. В этом он убеждал в Риме М. М. Антокольского и В. Д. Поленова, а они в свою очередь, поддавшись напору Савввы Ивановича, звали с собой на родину и И. Е. Репина.
Более того, скоро все трое настраиваются не только на возвращение, но и на нечто большое — они уже сами, помимо Мамонтова, вынашивают проект составления сообщества художников или "кружка", как тогда было принято говорить.

Так, летом 1873 года Антокольский пишет Мамонтову: "...Мы, т.е. я, Репин и Базиль (В. Д. Поленов — В. С.), много говорили об устройстве в Москве художественного кружка из искренних людей. Я уже вперед облизываюсь мечтой, как мы соберемся у Вас (небось у Вас, наверное, самовар большой), будем пить чай, говорить, сидеть, петь, играть и работать".

Мамонтов чрезвычайно обрадовался этой новости — его работа по «вербовке» своих друзей начинает приносить плоды.
12 июня 1873 года Мамонтов пишет из Москвы Поленову: «Вы рассказываете, не то что вскользь, а так, как будто о чем-то очень обыкновенном ... о намерении Вашем, Репина, а может быть, и Мордуха переселиться на некоторое время в Москву и здесь работать. Не говорю уже о том, что Москва в день приезда Вашего придет на встречу со всеми чудотворными иконами из города и окрестностей… — я-то ... вижу в этом для моей персоны целый мир в будущем...
Вы, серьезно говоря, не сделаете ошибки, если целым кружком поселитесь в Москве… для работы. Вне всякого художественного центра Москва все-таки может дать много самобытного, свежего, незагаженного материала для художника. А общество? Общество везде есть и хорошее и дурное... да, наконец, можно сгруппироваться на славу».

В течение еще двух последующих лет Мамонтов будет повторять свои приглашения к себе, в Москву. Его усилия даром не проходят. В 1875 году Василий Дмитриевич, будучи еще в Париже, просит Федора Чижова: "Увидите Савву Ивановича, скажите, что Москва у меня так идеально засела в голове, что мысль о моем поселении в ней придает в минуты упадка бодрости продолжать работать...".

Вскоре Мамонтов получил письмо от Поленова, в котором тот просил его подыскать в Москве подходящее помещение для мастерской ему и Репину.
Не медля ни минуты, он стал искать мастерские и, к своему разочарованию, обнаружил, что специально для этой цели построенных помещений в Москве почти нет. Но это обстоятельство Мамонтов не считал большой бедой и писал в Париж своим друзьям: «Без сомнения, можно будет найти какой-нибудь заброшенный большой барский дом, с большими окнами, с надлежащим простором и внутри и снаружи ... Вообще о деле этом я помышляю и буду помышлять немало... Устроиться в Москве можно на всякую руку, об этом нечего беспокоиться. Ах, черт возьми, как бы это было хорошо, если бы Репин, Мордух, Вы в самом деле были бы в Москве, как бы можно было хорошо, деятельно, художественно зажить...».

Уже будучи в России, художники не забывают о Москве.
Так, в следующем 1876 году Поленов пишет Елизавете Григорьевне: "...Сильно стремлюсь к вам в Москву, вероятно, в ней будет сподручнее работать, чем в Питере...".
Так, в это же время Репин в свою очередь пишет Поленову из Чугуева: "...Как только приедешь в Москву, так и я приеду, напиши, в какой день и где остановишься. По-моему, у Кокорева (имеется в виду гостинично-деловой комплекс «Кокоревское подворье» в Москве. — В. С.)... Мы можем поместиться в одном номере. Я ни на йоту не отступлю от нашего плана, мы будем жить в Москве".

Петербургский период русского искусства заканчивался — начинался московский. Питер передавал эстафетный факел Москве, что догнать ее вновь в "серебряном веке". А тогда, тогда, как это ни удивительно, русские деятели искусства только-только по-настоящему открывали для себя Москву.
Столичное высокомерие и ложно понятый европеизм отступал — наступало время Москвы и "русского стиля".

Отступ. 5.
Это кажется удивительным, но примерно в то же время русские композиторы тоже только-только открывали для себя Москву.

Так, М. П. Мусоргский писал своему коллеге М. А. Балакиреву: "...Наконец мне удалось увидеть Москву. Подъезжая только к ней, я уже заметил, что она оригинальна: колокольни, купола церквей — так и пахнуло древностью. Красные ворота забавны и осень мне понравились... Кремль, чудный Кремль. Я подъезжал к нему с невольным благоговением... Лазил на колокольню Ивана Великого, с нее чудный вил на Москву, из Кремля со стороны дворца хороший вид на Замоскворечье, еще лучше вид с Москвы-реки на Кремль. Вообще Москва заставила меня переселиться в другой мир — мир древности... Знаете, что я был космополит, а теперь какое-то перерождение: мне становится близким все русское ... ".

Теперь, уже зная и "Бориса Годунова", и "Хованщину", имея на слуху популярнейший "Рассвет на Москва-река" Мусоргского, странно читать эти строки. Но вот, поди ж ты — было и такое.

*
Вскоре известный призыв "В Москву! В Москву!" стал лозунгом дня.
До того, как в Москву приедут Поленов и Репин, Мамонтову пишет Антокольский: "...Мое горячее желание, чтобы в Москве, именно в Москве сосредоточилось русское искусство, иначе всякая отдельная сила, как бы она ни сильна сама по себе, должна заглохнуть".

Наконец, летом 1877 года, приезжает в Москву В. Д. Поленов, и живет первое время у Ф.В. Чижова. Потом он находит себе жилье во флигеле дома графа Олсуфьева, рядом с будущим домом Л. Н. Толстого в Хамовниках. И он с радостью сообщает об этом своей матери: "Флигель оказался подходящ, а сад и описать нельзя какой, пять десятин, старый заброшенный барский сад с оранжереями, храмами, гротами, прудами, горами, словом, какой-то волшебный сон...".

Уже в первые месяцы жизни в Москве В. Д. Поленов написал картины «Московский дворик» и «Бабушкин сад». Он показывает на передвижной выставке картину «Московский дворик», которую там же, на выставке, покупает П. М. Третьяков.
Этот факт был в то время общественным признанием. И. С. Тургеневу тоже понравился «Московский дворик». Писатель едет к Поленову в мастерскую и просит выполнить для себя повторение.

Вскоре в Москву приезжает и И. Е. Репин, поселившийся у Новодевичьего монастыря, в Теплом переулке.
А вскоре настал час, когда все вместе — Поленов, Репин и Елизавета Григорьевна Мамонтова — отправились искать квартиру для Виктора Михайловича Васнецова, которого также уговорили приехать в Москву. И нашли ее на Остоженке, в тихом Ушаковском переулке, на втором этаже деревянного дома, окруженного по старому доброму московскому обычаю — густым садом.

В Москву Васнецов приехал ранней весной 1878 года. Но тянуло его в старую русскую столицу уже давно. Он писал: "Я чувствовал всем существом, что только Москва, ее народ, ее история, ее Кремль смогут оживить, воскресить мою обессиленную петербургским равнодушием и холодом фантазию! Только Москва, этот исконный центр всего родного, с детства такого близкого и понятного, сможет правильно насытить мое истосковавшееся по всему русскому, по всей народной поэзии творчество, направить меня по настоящему, русскому художнику свойственному пути и направлению".

Отступ. 6.
Опять же, странно нам сейчас представить, что Мамонтову пришлось уговорить переехать в Москву  — и кого? Васнецова! Но... таковы были первые шаги будущего мамонтовского художественного сообщества.
Получается так: не будь Мамонтова — не было бы поленовского "Московского дворика".
Не быть Мамонтова, не было бы и московских картин Васнецова, не было бы и тех картин, которые давно уже стали «визитной карточкой» этого художника — будь то «Богатыри», будь то «Аленушка». Ведь обе эти работы были написаны в Абрамцеве — были навеяны и им, и тем сообществом людей, которые там собирались вокруг Мамонтова.

Трудно переоценить поддержку, которую оказал в своё время Васнецову — будь то просто заказы, будь то слова участия и ободрения.
Характерно одно из писем Саввы Ивановича к Васнецову: "Если ты бодр, здоров и весел, это все, что нужно, и за успехом в работе дело не станет. Если же ты станешь раскисать и вешать нос на квинту или предаваться какой-то непонятной мировой скорби (сколько доброго семени сгорало на этой негодной почве), то напиши мне, я изругаю тебя на чем свет стоит... Знай, что ты прочно сидишь в сердцах людей, выразивших тебе свою дружбу неподдельно и искренно. А ведь это сознание — хорошее подспорье в жизни. Сколько людей на свете идут тропой злобы только потому, что окружающие равнодушны к ним...".

Не менее дорог был для Васнецова дружеский отзыв Мамонтова по поводу картины «Иван-царевич на сером волке». Художник написал картину единым порывом, вложив в нее свою фантазию сказочника. В Петербурге на передвижной к ней отнеслись по-разному: хвалили, ругали.

В тот момент, момент боли, обиды и горечи, как нужна была поддержка, и художник получил ее в первую очередь от Мамонтова: «Хочу под первым впечатлением высказать тебе то, что чувствую. Твой царевич на волке привел меня в восторг, я все кругом забыл, я ушел в этот лес, я надышался этим воздухом, нанюхался этих цветов. Все это мое, родное, хорошее! Я просто ожил ... Таково неотразимое действие истинного и искреннего творчества... Исполать тебе и великое спасибо. Пусть говорят, что в картине много недостатков.. . Я не буду спорить… Но пусть кто-нибудь другой так просто и непосредственно повлияет на мою душу, как твоя картина! Вот где истинная поэзия! Молодец!»

Так, на основе «римского кружка», сложилось ядро другого кружка — числом поболее. Позже в нем вслед за Поленовым, Репиным и Васнецовым появится сначала В. А. Серов, позднее К. А. Коровин, И. С. Остроухов и другие художники последней четверти XIX века.
Но ядро этого кружка сложилось тогда — в 70-е годы. Идея его родилась в Риме, на «празднике жизни», а оформился он уже в Москве, на Садовой-Спаской, 6, расцвел в подмосковном мамонтовском имении — в Абрамцеве.
Поэтому этот кружок называли и называют по-разному — когда «московским художественным кружком», когда «абрамцевским».
Но точнее его было бы назвать так — «мамонтовский художественный кружок».
Потому что и центром, и «мотором» и того, и другого кружка был один человек — Савва Иванович Мамонтов.

Дружба художников с Мамонтовым не была единением сильного, влиятельного и могущественного со слабыми, богатого с более бедными. Это была дружба художников. Мамонтов умел попять, почуять талантливость человека и оценить ее. Его собственная талантливость, ум и стремление создать что-то достойное высокого понятия искусства не могли не остановить на нем внимания художников, с которыми свела его жизнь.
Так создалось многолетнее содружество художников и Мамонтова.
Так создался мамонтовский творческий круг.

И это круг оказал огромное влияние на жизнь и творчество его членов — даже на тех. кто по своим обстоятельствам, не мог принимать в нем активное участие. Например, Антокольский жил большую часть времени за границей. НО и того малого времени, которое он провел в мамонтовском кругу, а его доме на Садовой, ему хватило надолго — навсегда. И долгие годы спустя. Уже в конце XIX века он напишет Мамонтову полое благодарности письмо. Он был благодарен Мамонтову за исполнении своего давнего желания, о котором он писал Савве Ивановичу так: «Мое горячее желание, чтобы в Москве, именно в Москве, сосредоточилось русское искусство».

Об этом мечтал Антокольский, и эту мечту Мамонтов исполнил.
Там же Марк Матвеевич пишет характерные строки: «Твой дом, как и сердце твое, был открыт для всех нас. И мы тянулись туда, как растения к теплу. Не твое богатство манило нас к тебе... а то, что в твоем доме мы, художники, чувствовали себя объединенными, обогретыми, бодрыми духом. В твоем доме Васнецов работал свою превосходную картину «Каменный век», в твоем доме Поленов закончил лучшую свою картину «Грешница». В твоем доме часто работал Репин, вырос Серов, развивались Врубель, Коровин и другие. В твоем доме жил... Мстислав Викторович Прахов, имевший в свое время такое благотворное влияние на нас, молодежь. В твоем доме и я, наконец, подолгу живал и работал. Когда я был утомлен, с уставшею душою, я находил в твоем доме душевный покой...
Я хочу, чтобы горячие мои слова слышали все... Я хочу сказать тебе спасибо за себя, за нас и за дорогое всем нам искусство».

Тележка для продуктов. накладной профиль