От автора  |   Досье  |   Комментарии

Конструирование поделки из бумаги и картона only-paper.ru.

САВВА МАМОНТОВ: ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ МЕЧТЫ

Глава 7. Мамонтовский кружок

Занятия бывших «римлян» и их новых товарищей были очень разнообразны.
Конечно, главным занятием кружка на Садовой были, конечно, рисовальные вечера. Они проходили в мамонтовском кабинете. Художники устраивались за столом, на диване, у мольбертов — кому как удобнее — и рисовали с натуры: ставился натюрморт, но чаще кто-то позировал.
Что привлекало художников в этих рисовальных вечерах?

На это вопрос ответила Е. Д. Поленова в одном из своих писем: «Собственно прелесть и польза этих собраний,— писала Е. Д. Поленова,— не в том, что на них производится, а именно то, что собираются люди одной специальности. Обмен впечатлений и мыслей важнее самой работы».

Желание совершенствовать мастерство и поддерживать постоянное общение породило воскресные акварельные утра. Они, правда, устраивались не только в доме на Садовой, а поочередно еще у Третьяковых, Поленовых и Суриковых.
Со временем рисование заменили занятиями перспективой, которыми руководил Поленов. Перспективой охотно занимались братья Васнецовы, Коровин, Левитан, Е. Поленова, Серов, Остроухов и старые участники мамонтовского кружка — Киселев, Неврев.
Акварельные утра, рисовальные вечера и занятия перспективой длились в доме на Садовой несколько лет. Готовыми рисунками, акварелями, этюдами обменивались, ездили друг к другу в мастерскую и выбирали особенно понравившиеся этюды, чтобы иметь возможность постоянно видеть работы товарищей.

Рисовали или лепил не в молчании — обычно звучал голос или музыка.
Голос звучал тогда, когда кто-то из членов кружка читал вслух — обычно это была Елизавета Григорьевна. Каждый волен был внести свои предложения, высказать пожелания, что именно читать, но жена Мамонтова, женщина очень чуткая и умная, предугадывала возможные пожелания. Она понимала, к чему стремились друзья, где их интересы, знала, что чтение может послужить толчком в работе.
Москва и ее сохранившаяся старина обращали общее внимание к русской к истории. Елизавета Григорьевна читала своим друзьям сочинения Н. М. Карамзина, записанные ею лекции В. О. Ключевского, русские былины и сказы, собранные А. Ф. Гильфердингом, читала статьи критиков Ф. И. Буслаева и В. В. Стасова.
Обращение к русскому прошлому, особое, усиленное к нему внимание не ослабляло интереса к современности, к западной классической литературе. И, конечно же, в кружке обязательно читались новинки современной литературы, появлявшиеся в печати и неизданные. Так, событием для кружка было чтение «Декабристов» Л. Н. Толстого.
Когда оканчивалось чтение, и Мамонтов или позже появившийся в кружке Илья Остроухов садились за рояль. Были и импровизации, были и продуманные программы, подчиненные определенным целям.

Так, порой одной сонате Бетховена порой посвящался целый вечер. Проигрывали ее целиком, по частям, повторяли наиболее понравившиеся или созвучные чьему-либо настроению места. Вспоминали биографию композитора и историю создания отдельных произведений. В этих случаях литературную часть готовил заранее кто-то один, чаще всего Остроухов. Любя музыку, великолепно в ней разбираясь и чувствуя ее, он приносил с собой на Садовую много интересного из музыкальной жизни, за которой следил пристальней, чем кто-либо другой. Он спешил скорее написать своим друзьям, если был не рядом, о том, как «чудный огненный оркестр поет такие саги, которые никто, кроме музыки, рассказать не может».

Остроухов, как, впрочем, и все в кружке, был большим поклонником искусства Рубинштейна, о котором мог говорить и писать много. В домена Садовой, получая очередное письмо Остроухова (он ездил в Петербург слушать концерты Рубинштейна), обязательно читали вслух: «Рубинштейн играл, точно у себя в доме, говорил, рассказывал, шутил, объяснял не сухо, но с жестами, называл вещи, перед которыми заявлял, что вот это я уж вам сыграю… и действительно сыграл так, как никогда, нигде и никто: вся зала добрых пять минут дрожала от ливня аплодисментов, несмотря на строгий запрет выражать одобрение. Затем так разошелся, что одну блестяще другой проиграл: токкату, сонату... (и еще шесть вещей). Поразительно, я не мог спать почти всю ночь после такого концерта. Подробности при свидании».

В кружке слушали новую оперу Чайковского «Евгений Онегин», когда она еще была далека от официальной постановки на сценах театров, а лишь однажды прозвучала в Московской консерватории, исполненная учениками. С музыкой оперы знакомила членов кружка первая исполнительница партии Татьяны Мария Николаевна Клементова. Эта певица была частой гостьей четверговых встреч на Садовой, доставляя много радостных минут своим голосом и получая много полезного для себя.

Когда Мария Николаевна готовилась к дебюту в Большом театре, в доме на Садовой нашла она мудрых слушателей партии Маргариты. Для того чтобы облегчить ей работу, не один вечер был посвящен чтению «Фауста» и даже разыгрывались некоторые сцены.
Кроме постоянных домашних концертов, члены кружка нередко отправлялись вместе в оперу, ездили слушать звоны ростовских колоколов.

*
Постепенно возникла необходимость какого-то нового занятия, способного вызвать интерес всех членов кружка и сохранить крайне нужную возможность постоянного общения.
«Римский кружок», переехавший в Москву, вспомнил, как он, бывало, гулял по Риму, исследовал его развалины, открывал для себя новое, неизведанное. И у его членов родилась мысль, а почему не поступить так же и в Москве?
Ведь выяснилось, что её никто толком не знает. А ведь это — Москва…

Так возникла мысль об архитектурных занятиях.
Москва и ее древности — что может быть интереснее в смысле темы?
Сказано — сделано.

Если открытие древнерусской живописи было впереди, древнерусская архитектура уже властно приковывала к себе всеобщее внимание. И возникли в доме на Садовой архитектурные занятия с «целью изучения московских остатков древностей». Каждый член кружка избирал для себя в Москве какой-то объект, строение, подробно обследовал его, уточнял архитектурные особенности форм, детали кладки, орнаментов и другие украшения строения, историю создания. И всю собранную информацию доводил до членов кружка. Затем объект осматривался всеми участниками занятий.

Такого рода сообщения о памятниках готовили обычно Елена Дмитриевна Поленова, Елизавета Григорьевна Мамонтова и Наталья Васильевна Поленова-Якунчикова, но выбор тем, объектов решался сообща.

Чем больше ходили по Москве и смотрели, тем больше проникались красотой архитектурных творений. Неудержимая фантазия рисовала пейзажи Древней Руси: деревянные терема с резными столбами переходных висящих галерей, с рядом проемов, обрамленных резьбой, изображающей вымышленных зверей. Снова и снова смотрели и пытались понять: как приходили древние зодчие к безупречному силуэту сложных каменных конструкций, как удавалось придавать им удивительную скульптурность, стройность, откуда бралась эта радость красок в орнаментах, изразцах. А Москва открывала и открывала взору новые картины. Несмотря на дождь, мороз, даже вьюгу, прослушав очередное сообщение, ехали друзья из дома на Садовой по новым адресам.

Виденное вызывало желание творить самим, и однажды Поленов предложил членам кружка проектирование какого-либо здания. Неделю готовили проект, а потом выполняли его из крошечных кирпичей и деталей, отлитых из цемента.
Проекты были самыми разнообразными — крестьянская изба, городской жилой дом, летний дворец, древнерусский терем, крепостная башня, церковь, колокольня, русская баня, городской дом. В большом кабинете Саввы Ивановича устроили выставку готовых проектов, вернее макетов, и жюри, в которое входили Поленов, Суриков, В. Васнецов, присуждало первый номер лучшему.

К сожалению, нет сведений, кто за какой проект получил высшую оценку, но то, что такая давалась, известно. В кабинете Саввы Ивановича возникали выставки архитектурных творений друзей дома на Садовой, произведений их фантазии и таланта.
Со временем границы экскурсий по архитектурный памятникам значительно расширились, перешли в Подмосковье, на его наиболее известные монастыри. Особенное внимание вызывали Саввино-Сторожевский монастырь и, конечно, Троице-Сергиева лавра. Много раз ездили на этюды в окрестности этих монастырей.

Настало время, когда внимания кружка обратилось за пределы московских земель: в ярославские, владимирские, костромские, ростовские, новгородские и более северные края ездили члены Московского художественного кружка с той же целью изучения древнерусского искусства, архитектуры. Интерес к этому никогда не покидал, напротив, со временем углублялся, постоянно сопутствуя их собственному творчеству.

Отступ. 1.
Позднее результатом этого изучения традиций русской архитектуры стало строительство церкви в Абрамцеве. Художник Виктор Васнецов вспоминает: «Поленов и я конкурировали в составлении проекта церкви. В семейном жюри к исполнению был принят мой эскиз с некоторыми изменениями. Летом 1881 года сделали закладку, а на другой год храм готов. Все мы, художники, Поленов, Репин, я, сам Савва Иванович и семья его принялись за работу дружно и воодушевленно. Мы чертили фасады, орнаменты, составляли рисунки, писали образа, а затем Наши дамы шили, вышивали хоругви, пелены и даже на лесах около церкви высекали по камню орнаменты как настоящие каменотесы. Подъем энергии и художественного творчества был необычный».

*
Бывали в доме на Садовой и товарищеские художественные выставки, точнее, товарищеские просмотры. Возникали они чаще всего экспромтом. Иногда экспонатом была всего-навсего одна работа, как, например, серовская «Девушка, освещенная солнцем». Ее приезжал смотреть в дом на Садовой П. М. Третьяков и купил сразу после «смотрин», до того как она появилась на официальной художественной выставке.

В доме на Садовой действия Павла Михайловича, его посещения вызывали немало толков и разговоров. Но и Третьяков внимательно следил за тем, что делают, над чем работают «питомцы Саввы». С некоторыми из них он здесь и познакомился.

Живейшим предметом разговоров в доме на Садовой были художественные выставки Петербурга и Москвы — передвижная, периодическая, акварельная или выставки московского Училища живописи, ваяния и зодчества.

В художественной жизни Москвы члены мамонтовского объединения занимали ведущее место. Репин и Поленов, В. Васнецов и Нестеров, Серов, Коровин и Остроухов, А. Васнецов и Елена Поленова — их работы никогда не проходили незамеченными. Их ждали с нетерпением — что же покажут они па этот раз, что сделали за прошедшее время,— их ждали зрители, ждали художники, все, кто любил искусство.

Публичных одобрений и порицаний выпадало на долю каждого с избытком. Молчанием их работы не обходили. В доме на Садовой серьезно относились к критике Стасова и Буслаева, прислушивались к Александру Бенуа, любя Адриана Прахова-человека, спорили с Адрианом Праховым-художественным критиком, и чаще всего не соглашались с ним.
Здесь можно было услышать, как читались Саввой Ивановичем газетные заметки с выставок и тут же им комментировались.

*
Постепенно мамонтовский круг рос и ширился. Его члены приводили своих друзей и интересных знакомых, те, в свою очередь, — своих друзей и коллег по профессии.

Так, Поленов не только направлял одно время работу кружка, но и вводил в него новых членов. Одним их этих новичков стал художник Константин Коровин. «За вечерним чаем, где были Васнецов, Поленов, Репин,— вспоминал Коровин,— я увидел впервые Мамонтова — особенного человека».
И сразу же Мамонтов проникся особой симпатией к новичку. Тут сыграл свою роль и созвучный мамонтовскому характер «дорогого Костеньки», его жизнерадостность и способность выражать в своем искусстве «радость жизни».

Коровин любил писать пейзажи, и весьма возмущался тем, что некоторые живописцы говорили о пейзаже, как о ерунде — мол, сучок у дерева можно рисовать и здесь и там, а вот рот или глаз надо «посадить» точно на место. «Так говорить о пейзаже,— возмущался Коровин,— когда в нем история души, отзвук, отвечающий сердечным чувствам! Это трудно выразить словом — это так похоже на музыку...».
Мамонтов такие трактовки этого жанра живописи очень нравились.

Так, совсем мальчиков вошел даже не в кружок, а в мамонтовскую семью художник Валентин Серов. Он рано остался без отца, его мать — Валентина Семеновна Серова, первая русская женщина-композитор, ученица Вагнера — была вечно очень занята, и Мамонтовы заменили юноше семью, а Елизавета Григорьевна — мать.

«... Живу я у Мамонтовых...— пишет 5 января 1887 года Валентин Александрович своей невесте, Ольге Трубниковой, — я их так люблю, да и они меня, это я знаю, что живется мне у них легко... я прямо почувствовал, что и я принадлежу к их семье. Ты ведь знаешь, как я люблю Елиз. Гр. (Елизавету Григорьевну. — В. С.), т. е. я влюблен в нее, ну как можно быть влюбленным в мать...».

Так, потом уже Серов введет в мамонтовский круг Михаила Врубеля. Серов знал, с кем в Москве познакомить художника, чтобы облегчить его жизнь, и не ошибся. «...Мы с Врубелем, — пишет Серов невесте,— в данное (начало 90-х годов. — В. С.) время находимся всецело у Саввы Ивановича, т. е. днюем и ночуем... Савва Иванович и Елизавета Григорьевна чрезвычайно милы с нами, и я рад, что они так ласковы с Врубелем».

Отступ. 2.
Коровин также немало способствовал врубелевской «интеграции» в мамонтовский кружок.
Вот как он вспоминает об одной из первых встреч Саввы Ивановича с Врубелем:
«Мы едем с Врубелем к Савве Ивановичу Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.
- Я очень любил Академию художеств, — говорил Врубель, — там есть замечательный художник — профессор Чистяков. Он умеет рисовать, что он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает.
Савва Иванович Мамонтов радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван-Зандт — итальянская опера. Звал вечером на спектакль.
- Приходите сегодня, поет Падилла "Дон-Жуана" Моцарта. Падилла — какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию. Савва Иванович восхищался.
- А вот, знаете, — сказал он, — Васнецов и Костенька, — он показал на меня, — заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со "Снегурочки" Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре — какие оперы ставить. Врубель предлагал "Орфея" Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
- Вот вам мастерская, — сказал Савва Иванович Врубелю, — работайте здесь. Вот он не хочет, — показал Савва Иванович на меня, — редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора...
Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского "Христос", и вопросительно посмотрел на Врубеля.
Врубель как-то равнодушно сказал:
- Это в натуральный рост человека, видно — руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура...
Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:
- Вам не нравится?
- Нет, — ответил Врубель. — Это что-то другое — не скульптура, не искусство.
Савва Иванович еще более удивился и сказал:
- А всем нравится...
- Вот и плохо, — заметил Врубель, — что всем...
К Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:
- Вы презжайте ко мне всегда, берите мастерскую работайте. Мне говорил Прахов — ваши работы в Киеве, в Кириловском соборе — прекрасны.
Дорогой Врубель сказал мне:
- Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона.
На другой день Врубель перевез свои холсты к Савве Ивановичу».

С тех пор, как Врубель переступил порог мамонтовского дома, художник обрел на своем трудном пути верную поддержку. На долгие годы, сквозь шумный гам насмешек, сквозь порицание и отрицание его искусства, Врубелю была протянута рука Саввы Мамонтова.

Для Врубеля это было делом немалым. В доме на Садовой Врубель наблюдал знаменитостей артистического мира, здесь раздавались голоса лучших певцов, руки выдающихся музыкантов вызывали к жизни звуки несравненных мелодий, а на мольбертах в кабинете Саввы Ивановича стояли то натюрморты Коровина или эскизы его театральных декораций, то портреты Серова, то полотна Поленова. Здесь кипела жизнь, пропитанная духом искусства, читались любимые Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чехов, сюда сам он мог принести свои восторги, интересы, которые понимались и разделялись, здесь так же, как и он, любили и умели веселиться.

*
Творчество Врубеля в мамонтовском художественном кружке — это прежде всего его «Демон». В большом кабинете Саввы Ивановича, мгновенно подчинившись общему творческому настроению, писал Врубель эту ныне находящуюся в Третьяковской галерее картину. Из дома на Садовой шли письма Врубеля, полные некоторой успокоенности, уверенности и интересных мыслей — с «загадом» на будущее. И адрес свой он теперь дает такой: Москва, Спасская-Садовая, дом Мамонтова.

«Вот уже с месяц я пишу «Демона», т. е. не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а «демоническое» — полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура... Сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами. Обстановка моей работы превосходная—в великолепном кабинете Саввы Ивановича Мамонтова».

Принимает Врубель участие и в обустройстве мамонтовского дома — по его проекту строится флигель у дома. Это был заказ Саввы Ивановича: этот флигель, по мысли Мамонтова, должен был быть и стал мастерской Михаила Александровича. «Я занят, — писал Врубель сестре в конце 90-х годов, — ...постройкой (по моему проекту) пристройки к дому Мамонтовых в Москве с роскошным фасадом, в римско-византийском вкусе... Скульптура вся собственноручная».
Под скульптурой» Врубель имеет в виду голову льва, которая в свое время венчала ворота мамонтовского дома.

Отступ. 3.
Сейчас со стороны Садовой-Спасской можно видеть часть флигеля при доме Мамонтовых — его необычные формы и характерный орнамент. Это единственное воплощение в жизнь архитектурного гения художника Врубеля.

В доме Мамонтова Врубель получил заказ на иллюстрирование Лермонтова, его поэмы «Демон», в издании Кушнерева. Эти иллюстрации теперь увидели многие и они им не понравились — были слишком необычны.

Художник Коровин вспоминает об этом так: «Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к "Демону".
Вот они-то и рассердили всех.
Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились  — неизвестно».

Особенно гневался на Врубеля друг Саввы Мамонтова В. В. Стасова: «Врубель в своих "Демонах" дал ужасающие образцы непозволительного и отталкивающего декадентства».
Но Савва Иванович старался Врубеля в обиду не давать.

*
Хотя было и так, что и он не всегда понимал его — несмотря на свой известный «талант понимания». Поэтому первое время ему приходилось более прислушиваться к мнению своих друзей художников, и прежде всего Серова и Коровина, которому он верил безоговорочно.
Именно они ввели в круг общения Мамонтова такого художника, как Михаил Врубель. Помогло тут Савве Ивановичу его главное качество — уважение к мнению творческого человека.

Отступ. 4.
Из воспоминаний Константина Коровина: "Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пришел сторож из театра Частной оперы Мамонтова и сказал:
- Савва Иванович приказал вам, чтобы сичас в киатр приехали к ему...
Я оделся и поехал со сторожем на извозчике в Газетный переулок, где была Частная опера Мамонтова.
Войдя за кулисы сцены, услышал дивный голос итальянского тенора Децорни: шел "Трубадур". Увидав меня, Савва Иванович взял меня под руку и повел в ложу на сцене.
- Послушайте, что же это такое? — глаза Саввы Ивановича улыбались. — Что же это Врубель — это же черт знает что такое! Вы видели его картины, которые он привез сегодня ко мне в мастерскую?.. Видели?
- Видел, — говорю.
- Что же это такое?.. Ужас! Я ничего подобного не видел никогда. И представьте — я ему говорю: "Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это". А он мне: "Как, говорит, я рад... Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело..." Подумайте, что же это такое?.. В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидал эти картины и говорит мне: "Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет... Я, говорит, знаете ли, даже признаться — забыл, зачем я к вам приехал...". Подумайте!.. Я ему говорю: "Это так — проба красок, еще не кончено...".
Я не мог удержаться и рассмеялся. У Саввы Ивановича глаза тоже смеялись.
- Что же, Костенька, вы смеетесь? Странный, странный человек. Знаю: он очень образован, кончил два факультета в Петербурге с золотыми медалями, а вот к слову, — не говорите только, — он спросил у меня пятьсот рублей, на расходы...
- Ну и что же? — сказал я и опять рассмеялся. — Деньги он отдаст. Врубель человек благородный и большой художник. И вы, Савва Иванович, будете скоро так же говорить.
Савва Иванович серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
- Вот что. Вы поезжайте, найдите Врубеля и тащите его в театр, мы поедем после ужинать. Надо достать Антона. Поедут певцы — итальянцы Бевиньяни, Падилла, Дюран, Салина. А Врубель говорит по-итальянски, как итальянец...".

Но вскоре сам Мамонтов убеждается в таланте Врубеля и удивительном даре портретиста, который в нем живет. Тот же Коровин вспоминает, что однажды Мамонтов пригласил Врубеля в ресторан "Эрмитаж". Тот приезжает туда со своей знакомой, которую ранее изобразил на одной из своих картин, так озадачивших поначалу Савву Ивановича. Последний, увидав ее, поразился верности её изображения на холсте.
Коровин: "Мамонтов сказал мне:
- До чего у Врубеля верно взяты глаза этой женщины и ее особенный цвет!
- Ну, вот, — сказал я, — видите".

Позже, в 1897 году, Михаил Врубель напишет портрет самого Саввы Ивановича — тот, который ныне выставлен в Третьяковской галерее. И этот портрет считает одним из лучших портретов Мамонтова. Один из критиков так отозвался об этом портрете: "Мамонтову тесно в кресле, в комнате, в Москве. Кажется, ему нужны те же необъятные просторы, что и Микуле Селяниновичу, те же стихийные ветры, что треплют гривы лошадей гиганта Вольги и его соратников. Мамонтов Врубеля — это тот же русский богатырь Микула, только одетый во фрак и лакированные штиблеты".

Как известно, Врубель, который никогда не хвалил самого себя, был вечно собою недоволен, часто уничтожал блестяще сделанную, "уже готовую", по мнению, окружающих вещь. Но этот портрет он оценил очень высоко, что было большой редкостью. Одна из причин этого, видимо, та, что этот портрет он надолго выпал из его поля зрения и он увидел его вновь лишь в 1904 году в доме Мамонтова. Так он смог посмотреть на него со стороны, как на чужую работу. И он так написал жене о своем впечатлении от своей же работы: "Портрет С.И. как экспрессия, посадка, сила языка и вкусность аксессуаров прямо очаровали меня. В высшей степени смелая и красивая техника и не мазня, а все, что сделано, более чем правдиво — красочно и звучно... Сегодня я вижу, что Цорну далеко до моего портрета (шведский художник Цорн тоже делал портрет С. И. Мамонтова. — В. С.), а у Серова нет твердости техники: он берет верный тон, верный рисунок; но ни в том, ни в другом нет натиска (Aufschwung), восторга".

Савва Иванович оказал Врубелю решающую поддержку — без Мамонтова многих его работ не было бы, да и жизнь сложилась бы иначе. И сам Врубель это прекрасно понимал. Недаром, когда у него родился сын, он назвал его в честь Мамонтова — Саввой.
Мамонтов должен был бы быть и посаженным отцом на свадьбе художника, но этому помешала борьба Мамонтова на выставке в Нижнем Новгороде за врубелевские панно.
Характерны слова, которые написала Мамонтову будущая жена художника Н. И. Забелла: «Милый, многоуважаемый Савва Иванович. Очень Вам благодарна за Ваше удивительное благотворное действие на Михаила Александровича, при Вас он и работает и носа па квинту не вешает, вес, что Вы ему говорите, совершенно верно... Вы как-то умеете удивительно устраивать дела, заставляя людей действовать, и наталкиваете их на настоящую дорогу».

*
Неотъемлемой частью жизни Московского художественного кружка были путешествия. Они не рассматривались как развлечения или удовольствие, то была необходимость. Постоянно нужно было накапливать впечатления, расширять кругозор, видеть творения художников различных эпох; не оставаться на уровне когда-то полученных знаний. Путешествия в этом смысле помогали как ничто иное.

Отступ. 5.
Савва Иванович как никто другой ценил впечатления, полученные на близких и дальних дорогах. Всегда, когда он ехал куда-то по железнодорожным делам, он ехал туда и как художник.
Так он поступал как в молодые годы, так — тем более — и в зрелые свои лета.
Например, летом 1867 года в Париже открылась Всемирная художественно-промышленная выставка, и Савва Иванович поехал в Париж.
Целые дни он проводит, конечно, в павильонах выставки. «Умопомрачение,— пишет он жене,— кругом все блестит, движется. По каталогу идти нельзя, он толщины в кулак… Впрочем, выставка устроена замечательно просто и умно. По окружности предметы, по радиусам народы... Пошел в народы и попал в Россию. Русское отделение бедно индустриальными предметами... У англичан железо в машинах — у русских просто куском лежит, так и в остальном».

Но он интересуется не только промышленностью — смотрит картинную галерею русского павильона, идет по галереям иностранных павильонов, осматривает парижские музеи и выставки. Там он ищет работы современных художников, стремясь узнать, что представляет собой искусство настоящего дня.

Например, едет Мамонтов в Вологду по поводу строительства железнодорожной ветки Москва—Вологда, и там он тоже успевает осмотреть город, побывать в театре, в местном кремле, съездить в ближайший Прилукский монастырь и написать об этом жене: «Много любопытного здесь, надо обязательно при случае тебе посмотреть».

Например, в Керчи, куда его забросили дела Донецкой железной дороги, он спешит взглянуть на Керченский музей и раскопки древних росписей.
И т. д. и т. п.

Савва Иванович много ездит по России сам, часто берет с собой своих товарищей или, по крайней мере, организует их поездки.
Так, Савва Иванович специально устраивал Валентину Серову заказы в Ярославле, чтоб мог художник не только денег заработать, но и посмотреть на ярославскую каменную архитектуру. И писал оттуда Валентин Александрович в дом на Садовую: «...Сам город мне нравится, чисто русский. Тут есть славные церкви. Вы, конечно, их знаете. Ильи Пророка, например, что на площади,— прелесть, хотя внутри еще не был, говорят, хорошо все расписано...»

Часто Савва Иванович брал в свои поездки по России художников своего кружка, чаще других — Константина Алексеевича Коровина. Мамонтов любил этого художника, радостный цвет его палитры, созвучное ему умение Коровина ценить жизнь, понимать и воспринимать ее красоту.
Владимирские просторы, архитектура владимирских земель—первый раз показывал их Коровину Савва Мамонтов. В конце дней своих, не видя родной земли, живя в далеком Париже, Коровин по памяти писал пейзажи Нерли, и слышалась ему в кустах вдоль ее берегов пленившая навсегда песнь владимирского соловья. Показывая свои работы на выставках парижских салонов друзьям, Коровин говорил: «Слышите? Соловей поет». И в Крым впервые попал Коровин тоже с Мамонтовым. «Какие розы, вечерние огни и море Гурзуфа, Ялты»,— восторгался потом Коровин.

*
Замечательными были результаты путешествий членов Московского художественного кружка на Север. Первым поехал туда Савва Иванович, когда затевал продолжение Ярославской дороги.
Под непосредственным влиянием Мамонтова едут на Север в 1894 году В. А. Серов и К. А. Коровин. Работы, выполненные на этот раз, оказались событием и для дома на Садовой, и для русского искусства.

Особенно много привез работ Коровин. В доме на Садовой был устроен просмотр их, своеобразная домашняя выставка. М. В. Нестеров по поводу привезенного Коровиным и Серовым с Севера писал: «...Видел этюды Серова и Коровина. В общем, они очень красивы, по два же или по три у каждого прямо великолепны». В следующем 1895 году в Москве вышла книга Евгения Львова «По студеному морю. Поездка на Север», в которой была воспроизведена двадцать одна работа Константина Коровина из его северных этюдов.
Долго Север питал творчество Коровина, помогая ему в создании новых живописных работ. Он ездил еще раз на Север один. Работали на Севере М. В. Нестеров, В. В. Переплетчиков. Именно с тех пор Север стал предметом постоянного внимания русских художников.

В конце 90-х годов недалеко от Архангельска Савва Иванович Мамонтов построил на свои средства двухэтажную гостиницу специально для художников, оборудовав ее всем необходимым. Сколько лет она существовала, как много художников нашли в ней приют, работая в окрестных местах, уцелело ли здание до нашего времени, сказать трудно. Но художник Павел Варфоломеевич Кузнецов в начале века жил в ней и работал — он и рассказал о ее возникновении и условиях существования, поставленных Мамонтовым.

*
К тому времени, когда вокруг Саввы Ивановича собрался кружок молодых художников, он давно был уверен в необходимости и пользе заграничных путешествий — как по России, так и за границу.
Понятно, что поездка за границу — дело дорогое, и Савва Иванович берет расходы на себя, вывозя кого-нибудь из кружка в качестве своего спутника-компаньона.
Из младшего поколения кружка одним из первых, кого взял с собой в заграничное путешествие Савва Иванович, был К. А. Арцыбушев — инженер по образованию, человек большого вкуса, искренне любящий искусство.
С Арцыбушевым Мамонтовых познакомила мать Серова, и вскоре Савва Иванович пригласил его работать в правлении железной дороги. Арцыбушев оказался талантливым инженером, надежным помощником. Попав в дом Мамонтовых, ближе познакомившись с его интересами, он проникся ими и сам увлекся искусством.

Весной 1880 года Мамонтов отправился в Италию вместе с Арцыбушевым.
По традиции в это время устраивались в Вене художественные выставки наиболее известных мастеров всех стран. «Осмотрели св. Стефана,— пишет Мамонтов.— Пошли на постоянную выставку, где выставлено пять картин Маккарта «Пять чувств». Под чувствами оказались пять бесстыдниц в разных красивых позах. Одна картина Семирадского сомнительного достоинства и разные недурные мелочи. Из газет узнали, что открывается. .. годовая художественная выставка — мы туда. Много очень интересного, в особенности скульптура... Собрались с духом и прямо в студию к Маккарту и... были очень любезно им приняты, сам водил нас по своей мастерской или музею — не знаю, как назвать... Мы с Арцыбушевым так и присели, только улыбались, и, я думаю, даже очень глупо...

Суть в том, что художник в действительности перенесся в средневековой художественный мир… дал всему жизнь и значение и благодушествует на славу среди этой истинно художественной роскоши».

После Вены снова стук колес по пути в Рим и снова летят в Россию письма Мамонтова: «Страшно сказать, но с самого переезда на итальянскую границу мною овладевает прекрасное настроение, почувствовалась свобода на душе, по мере приближения к Риму чувство росло... Сегодня встали рано и, как следует настоящим туристам, отправились к Петру (собор св. Петра. — В. С.), оттуда в Ватиканский музей ... Арцыбушев просто неузнаваем. Все ему нравится — и небо, и земля, и постройки, и люди, и вино, одним словом, он, который все больше отрицает, здесь нашел себе полное удовлетворение и просит лишний денек побыть в Риме, каков? Даже Арцыбушев ожил, в восторге от Рима, главное от зодчества, вообще весело настроен и очень доволен поездкой».

Савва Иванович всем членам Московского художественного кружка, материальное положение которых было неустойчивым, помогал осуществлять путешествия за границу.

*
Предметом особой заботы Саввы Ивановича в кружке был К. Коровин. Его он возил с собой в Крым и Владимир. И вот, наконец, они едут вместе за границу — в Италию. «Компаньон мой Костенька,— писал Мамонтов в 1888 году перед этой поездкой, — с которым мы поклялись не покидать друг друга во что бы то ни стало, готов. Лицо его сияет от восторга, глазенки бегают, он весь нетерпение... Еще бы! Столько интересных живых картин промелькнет перед нами, сколько можно молодому ... человеку набраться неизгладимых впечатлений».

Первую совместную поездку Мамонтов с подробностями осветил в своем заграничном путевом дневнике, текст которого к тому же иллюстрирован рисунками Коровина, порой шуточными, порой серьезными. Вот, например, рисунок: вагон, вход в него, на переднем плане Мамонтов, за ним Коровин.

Дальше — текст Мамонтова: «...Пошли родные Вяземы, Смоленск, Мински неудержимо тоскливый пейзаж, тощая земля, тощий белорус на своей тощей клячонке, только береза родимая да елочка неприхотливая живут не мудрствуя лука во, довольные и солнышком холодным, и серым небом, и тощей землей. Но нет, что я говорю, где же найдешь столько задушевной прелести, красоты и шири, как в русском пейзаже? Около мелколесья поляна, лужок с малиновкой, кусточки кругом, над осокой в сумерки туман поднимается, в кустах соловей защелкал, никто его не норовит поймать (в Италии певчих маленьких птиц без церемонии ловят сотнями и едят жареных), не спугнет... и кажется, что тихонько вынырнет русалочка соловьиной песни послушать».

Понятно, что в свой дневник Мамонтов заносит не только впечатления от пейзажей. Там есть его и профессиональные, и социальные суждения. И всё это сдобрено характерны мамонтовским юмором, написано ярким, «живописным» языком.

Так, Мамонтов, как железнодорожник, оценил обустройство европейского пассажирского вагона. Он пишет: «Чудесные, в самом деле, учреждения эти спальные вагоны. Тут прямо угаданы все слабости пассажиров, не жаль истратить лишние рубли для самоублажения. Изящная отделка, удобная постель, все мелочи для туалета, а главное, обольстительно любезный, шустрый и ловкий кавалер — слуга».

Так, Мамонтов восхищается «неумолимым требованием порядка в Европе», усматривая в жесткой организации «высшую степень гуманности», чего нет в России («я уволил стрелочника за невнимательность, меня осудили за жестокость — у него семья, затем он неправильно перевел стрелки»).

Так, в Генуе, в которой он бывал неоднократно, обращает внимание на благоустройство, которое преобразило город, и тут же восклицает: «Отчего Москва как была в грязи, так и живёт?». И сам же себе отвечает, делает такой вывод: «…Улучшения даром не даются, их надо заслужить совокупными качествами всего населения».

Наконец, Мамонтов и Коровин прибывают во Флоренцию.
«С восходом солнца,— пишет в своем дневнике Мамонтов,— мы были уже в долине Флоренции, чудный воздух пахнул в окно, замелькали сады с прихотливой изнеженной растительностью. Вот уже на полугорке показалась колокольня Фьезоле, а вот вдали и купол Флорентийского собора... Сколько раз мне приходилось бывать в этом городе великих творцов XVI столетия. Каждый раз душу мою охватывает особое чувство благоговения. И на этот раз, когда экипаж наш легко и весело покатился по гладкой белой мостовой, я почувствовал какую-то радость и свет на душе. У нас едва хватило терпения, чтобы умыться.
Чудесный флорентийский свет настойчиво звал нас наружу. Мы побежали по улицам Флоренции, выбежали мимо Уффици к Арно, к гостинице. Костенька схватил ящик и краски, и мы опять чуть не бегом пустились на площадь Синьорин, где я усадил его в карету, и он начал этюд фонтана Бенчеллиони».

Потом этот этюд будет показываться почти на каждой выставке Коровина, будет многажды воспроизводиться на многих репродукциях, станет одной из его «визитных карточек». И всё — благодаря Мамонтову. Эта коровинская работа в известном смысле историческая. На этом этюде, написанном в удивительно красивых тонах, у самого фонтана силуэтом, спиной к зрителю, стоит Савва Иванович. Искрящийся радостью и красотой этюд как бы передает первое восхищение художника Италией.

Осмотр музеев, соборов, фресковой живописи и архитектуры города занимал весь день. А вечером, когда утомленный от впечатлений Коровин спит или просто отдыхает, лежа на диване, Мамонтов заносит в свой путевой дневник: «Общий тон Флоренции — отсутствие современной лавки и фабричной красоты. На всем до сих пор сохраняется характер индивидуальной красоты, ни на чем не видно мертвящей полировки и законченности, все жило светлой художественной жизнью, и эта жизнь, полная серьезной искренней любви к искусству, оставила на всем свой неподражаемый след. Ряд великих имен создавали этот характер и неотразимой силой своего гения подчинили себе все общество, начиная с могущественного герцога, папы и кончая последним бедняком. Искусство не было прихотью, приятной забавой, оно руководилось жизнью, политикой, на него опиралась церковь, религия. Золотой, счастливый век!

Мы вошли в капеллу Медичи. Никогда с таким благоговейным чувством не приходилось мне стоять перед молчаливым мрамором Микеланджело. Кругом не было никого, царила мертвая тишина, и только великий дух могучего творца, заставивший навек задуматься неугомонного Медичи, витал под сводами расписного здания. Казалось, страшно сделать шаг, чтобы не нарушить таинственного созерцания «Ночи».

Стройным мажорным аккордом звучит чудная бронза Бенвенуто Челлини. А в палаццо Питти мы простояли перед мадонной Мурильо. Удивительная теплота и женственность. И старчески живые лица Рембрандта, Ван Дейка, кажется, только потому не говорят с вами, что вы не стоите этого, а на ваши слова они внимания не обращают. Что им до нас? Они живут своим славным прошедшим, и для нас с вами уже довольно и того, что мы удостоились видеть их».

После Флоренции Мамонтов повез Коровина в Пизу, затем в Сиену, Геную, Милан — везде масса впечатлений. Чуть-чуть мешал дождь. Он упорно сопровождал путешественников, но не омрачал их настроения.

Приветливо встретила их Генуя — светлые дома, белые улицы, оживленный говор... Взяли извозчика и отправились смотреть город. Порт, к которому так стремились, имел менее отрадный вид, чем предполагали, он был наполнен шумом, криком и тяжелыми запахами. Савва Иванович даже иронизировал по поводу Коровина в дневнике: «Костенька закрывает нос и дышит через платок, боясь, чтобы в него не забралась какая-нибудь бактерия».

Подробно город не осматривали, ограничились поездкой на извозчике и покинули его ради моря. Коровину хотелось сделать несколько этюдов, а Мамонтову взглянуть на места, связанные с именем Гарибальди. Отправились в Верви. Доехали до скалы с обелиском в память Гарибальди. Надпись на обелиске Савва Иванович перенес в дневник: «В ночь на пятое мая 1860 года с этой скалы сел на корабль Гарибальди со своей тысячей и отплыл в Палермо».
От себя Мамонтов добавляет: «Счастливая та страна, у которой есть такие народные герои!»

Этюды моря, омывающего щедро берега итальянской земли, были написаны, даже рыбу успел половить Коровин, и отправились в Милан на первое представление опоры «Кармен». «Надо посмотреть,— писал Мамонтов,— как итальянцы понимают эту современную образцовую музыкальную драму».

Из Италии путь лежал в Испанию. Поездка эта дала Коровину картину «На балконе», которая была признана мамонтовским кружком «превосходной» и вскоре стала достоянием Третьяковской галереи.

Вторично Коровин попадает в Италию опять с Мамонтовыми. Елизавета Григорьевна пишет Е. Поленовой: «Коровин тут написал несколько этюдов... Его Савва Иванович совсем затормошил. Заставляет постоянно работать, а тому хочется смотреть...». Но Коровин успевал, конечно, смотреть все, что хотел. «…Как хороша скульптура Ватикана! — сообщает он из Рима Поленову.— Просто я в восторге... Античная скульптура просто поразила меня. Я даже не представлял себе ничего подобного. Живые, совсем живые! Да какие хорошие!»

Еще раз в Италию Коровин едет со всем семейством Мамонтовых. Это было в 1891 году. С осени в Риме жила Елизавета Григорьевна с детьми. К ним сначала приезжает Савва Иванович с Врубелем, а потом и Коровин. «В понедельник приехали Савва Ив. и Врубель,— пишет Елизавета Григорьевна,— и с тех пор мы постоянно в движении. Вчера утром уехали в Помпею, оттуда проехали на лошадях в Сорренто». Савва Иванович, впрочем, скоро возвращается в Россию к железнодорожным делам и «оставляет в Италии Врубеля, который на днях возвращается в Рим и будет жить здесь до рождества, берет себе мастерскую и будет работать».

Мамонтов оставил тогда Врубеля в Риме, и художник более трех месяцев жил там и работал.

Через три года Врубель снова в Италии, и снова, как он пишет, командирован туда Мамонтовым. Работ в этом путешествии Врубелем было написано множество, они рассеялись по свету — пейзажи и этюды с изображением Везувия, Афин, Константинополя, Сицилии, писал Врубель море близ Генуи, остров Эльба и многое другое.

А Коровин позднее стал отдавать предпочтение Франции, часто там бывал, хотя, конечно, жил интересами своего кружка. Серову он пишет из Франции: «Пингвин, где ты!? ... Что Врубель, С. И. (Савва Иванович. — В. С.)?».

А в Париже Коровин проникался его красотой, ходил в музеи, просто бродил по улицам, которые были для него интереснее не мене музеев. «Пожалуйста, не ждите от меня чего-нибудь особенного — живописи или каких-либо картин,— пишет он в Москву друзьям на Садовую.— Я провел и провожу время менее за живописью, больше смотрю и думаю, что писать... Никогда не была так полезна для меня минутная поездка за границу, как сейчас!»

*
Впервые Серов в Италию едет в 1887 году вместе с Остроуховым и племянником Мамонтова художником М. А. Мамонтовым. Чтобы достать денег на это путешествие, Серову пришлось выполнить заказ, который ему устроил Савва Иванович,— расписать плафон в доме Селезневых.
В мае молодежь отправилась в путь. Было решено осмотреть три города Италии — Флоренцию, Милан и Венецию.

Серов пишет Елизавете Григорьевне из Флоренции: «Пишу Вам из города, Вами особенно любимого... Счастливцы мы, счастливец я, написавший какой-то вздорный плафон, за который могу наслаждаться, и я наслаждаюсь самым бессовестным образом. Хороша Италия. Спокойствие во всем какое-то здесь, в особенности музеи, в них живопись, за городом листва, кипарисы качаются по-беклиновски, кругом мягкие горы, усыпанные светлыми домиками, кампанилами, пахнет цветами, хорошо. Какая здесь живопись! Да, есть что посмотреть, нет, вернее, изучить, посмотреть этого мало. Я ждал многого от Флоренции, но такого богатства не думал найти. Действительно, Флоренция — склад произведений живописи и скульптуры».

Огромное впечатление произвела на Серова и Венеция. Этот город, да и вся поездка вселили в молодого художника желание работать, создать что-то светлое, солнечное, радостное. Невесте своей он пишет из Венеции исторические строки, которые отныне определят многое в его творчестве: «Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное».

В Рим друзья не решились заглянуть.

Позднее Серов объяснил причину Елизавете Григорьевне: «Я побаиваюсь его (Рима.— В. С.). Многое надо знать, многое изучить, чтобы иметь духу к нему подойти, иначе не стоит — вот мое убеждение. Это и было отчасти причиной того, что в прошлую поездку мы миновали его».
Верно — Рим миновали. Но был Милан, Флоренция, Венеция, и путешествия по этим городам имели огромное значение для Серова.

Серов потом еще не раз попадет потом в Италию.
В одном из писем к сыну Мамонтовых «Дрюше», с которым Серов был особенно дружен, он еще подробнее останавливается на впечатлениях от Италии и о пользе подобных путешествий: «Рад был получить твое письмо из Рима… Воображаю, как приятно было пошляться по галереям, храмам античным и ренессансовым, упиваться скульптурой, остатками римской архитектуры, фресками... Рад, что ты повидал античные оригиналы твоих школьных гипсов (Андрей Мамонтов в это время учился в московском Училище живописи, ваяния и зодчества. — В. С.), это даром не пройдет, невольно будешь их вспоминать, все их благородство, когда будешь рисовать в фигурном классе (у Микеланджело и Рафаэля истинная мощь). Ты говоришь, что тебя никогда еще пластика так не захватывала, как глядя на этих самых Рафаэлей и Микелаиджелов. Про себя могу тебе сказать то же самое. В первый раз в жизни я был совершенно растроган, представь — плакал, со мной это бывает не часто, еще в театрах бывало, но перед живописью или перед скульптурой — никогда. Но тут перед мадонной Микеланджело во Флоренции я совершенно расстроился. Да, с этими господами не шути».

Не отстает от молодых и старшее поколение кружка.
«По временам страшно хочется вырваться и полетать по беду свету»,— пишет Поленов Васнецову, когда работает над картиной «Христос и грешница». И если обстоятельства позволяли, Поленов немедленно уезжал. И часто его дорога совпадала с мамонтовскою, что было приятно обоим. «... Рада я за Василия,— пишет жена Поленова из Рима в одном из своих писем.— Приезд Саввы его очень оживил, всюду ездят, бегают...».

Из старшего поколения художников только, пожалуй, В. М. Васнецов не любил путешествовать. Жене он в письме с дороги жаловался: «Ой, как подумаешь, что нужно мыкаться по чужим странам целый месяц—так просто сердце захолонет, хотя, к сожалению, необходимо». Васнецов отправлялся тогда в путешествие по Италии перед началом работы над росписью Владимирского собора в Киеве.
Но все же из этой его поездки немало было получено писем в доме на Садовой с самыми радужными впечатлениями от Италии.

*
Все члены мамонтовского кружка считали необходимыми путешествия на Запад, непосредственное соприкосновение с иной культурой, иным искусством, знакомство и периодические встречи с искусством Италии, Франции, вообще Европы, но при этом глубоко и сердечно были привязаны к России.

«... Чувствуешь себя тут гораздо свободнее насчет искусства, чем у нас, а несмотря па это долго здесь жить утомительно и сиротливо»,— писал В. Д. Поленов. Первое время Париж был необходим, хотелось продлить время пребывания в нем, но затем тянуло назад в Россию. «Тут кругом совсем другие люди,— пишет Коровин из Парижа.— Смотрю, слушаю, а думаю о России. Писал мало, учился, ей-богу, учился. Хорошо пишут французы. Молодцы черти!».

И в следующий раз: «В этот приезд за границу взяла меня тоска, а главное, для чего я здесь притворяюсь, для чего я должен работать, когда каждый час, минутку только и думаю о России милой! И о людях ее чудесных… Поверь мне,— обращается Коровин к А. Васнецову,— слезы лью о «заборах с бузиной», да о берёзине».

Никто из членов кружка не миновал Италии, побывали во Флоренции, Венеции, Милане, Равенне, Падуе, узнали Париж и Грецию и, возвращаясь домой, непременно вспоминали одно из писем Елизаветы Григорьевны из Рима: «Чем ближе всматриваюсь я в жизнь и искусство здесь, мне наше русское все симпатичнее и симпатичнее становится.
Не правы Соловьев и компан., утверждающие, что Россия уже все сказала. Нет, у нас еще гораздо больше материала в задатках, чем у них, мы еще ближе к истине, чем они».